Чикагский блюз

Но куда же вдруг делся Сергей Сергеевич, который передвигался в коляске и безвылазно жил в Комарове?

– Куда, куда, – морщился дядя Жора, когда тетя Зина взялась допрашивать его по второму, а может быть, и по третьему кругу. – Я же говорил – за ним дочка приехала на микроавтобусе «Латвия» и увезла их с женой в Ленинград. Его на понедельник в клинику вызвали. А меня попросили дождаться прихода кота Ерофея, накормить этого поросенка, запереть дверь и положить ключ под крыльцо.

– И каким ветром тебя занесло на второй этаж?

– Повторяю: я поднялся, чтоб проверить, закрыты ли форточки.

– А почему они должны быть закрыты? – интересовалась тетя Зина.

– Ну, Жора у нас любит порядок, – догадался отец. – А тут все-таки чужое имущество…

– Правильно, – кивал дядя Жора, – именно поэтому. Чтобы птицы, например, не залетели… Или чужие кошки не забрались…

– Чужие кошки! – сверкала глазами тетя Зина. – Не они ли тебя расцарапали?

По лицу дяди Жоры я видел, что ему очень хочется прокомментировать соображения супруги насчет чужих кошек, но он сдерживается.

Так вот. Поднявшись на второй этаж, дядя Жора зацепился ногой за коврик и повалился, как спиленный столб, пробив головой ветхую дверцу шкафа. Он влетел в пахнущую нафталином темноту, его голова застряла в фанере, а острые края впились в шею.

«Ни фига себе уха!» – подумал в тот момент дядя Жора, но тут же решил, что это пустяк: он переждет боль, обломает фанеру и вытащит голову.

Но не тут-то было!

Фанерка оказалась хлипкой только в одном месте. К тому же конец бороды зацепился за края дырки, остался снаружи и тянул голову вниз, как лошадиная уздечка. Дядя Жора собрал волю и втянул бороду в шкаф, но, отдышавшись, понял, что совершил ошибку: теперь борода и уши мешали голове дать задний ход и вытянуть ее из колючего капкана.

Правда, руки у него остались снаружи, но дядя Жора лишь кончиками пальцев дотягивался до головки ключа и не мог повернуть его, чтобы открыть дверцу.

В шкафу висели старые драповые пальто, и их ткань царапала лицо. От нафталина начали слезиться глаза. Дядя Жора попробовал взвыть, как корабельная сирена, но хорошего звука не получилось. К тому же он вспомнил, что запер входную дверь, которая, когда была открыта, все время распахивалась и скрипела. Он стал припоминать всякие нравоучительные истории из книжек и кинофильмов. Как, например, волк, попавший в капкан, перегрызает себе лапу или как аквалангист под водой отпиливает застрявшую в железках руку. Но голова, как известно, одна, и дядя Жора, покрутившись и обессилев, отдал ей приказ придумать способ, как вытащить саму себя без ампутации.

Когда мы звонили в дверь, он догадался, что это мы. И пытался хрипло подвывать из завешенного тряпьем короба. А также стучал ногой по полу, давая знать, что он жив. Но пол, застеленный половиками, и вельветовые венгерские тапочки, которые он надел, не давали хорошего звука. К тому же головой много не покрутишь, если вокруг шеи тысяча иголок и одна из них может проколоть сонную артерию.

– И как же ты выбрался? – Тетя Зина, похоже, не до конца поверила в злоключения мужа и хотела поймать его на вранье.

– Под утро и выбрался. Благодаря природной смекалке и ловкости. Мы, кронштадтцы, нигде не пропадем, тебе это должно быть хорошо известно. Плечами расшатал фанеру и вырвал ее из рамки дверцы.

– И что?

– И ничего! Вышел, как дурак, с этим фанерным жабо на улицу. Поплелся к сторожу. Собаки, увидев меня, завыли и разбежались. Разбудил этого черта. Он пошел пилу искать. Притащил – двуручку!.. Чуть голову мне не отпилил, болван. Вот смотри, какие кровоподтеки на шее. Стал снимать с меня этот фанерный стульчак, опять борода зацепилась…

– Борода! – восклицала тетя Зина. – Некоторым мужчинам зачем-то борода вдруг понадобилась! А? Чарли, ты не знаешь, зачем им эта чертова борода с сединой?..

Чарлик всем своим видом давал понять, что не знает, зачем некоторым мужчинам понадобилась борода. Да разве в этом дело, когда хозяин нашелся…

Когда у дяди Жоры зажили царапины, а уши стали нормального размера, он сбрил бороду и вновь стал с братом на одно лицо.

Наверное, он поступил правильно, хотя борода ему и шла. Но без нее в нашем доме сразу стало спокойнее…

Однажды я потихоньку зашел на веранду, чтобы взять с комода спички, и услышал, как мама на кухне спросила отца: «Надеюсь, тебе не хочется отпустить бороду по примеру брата?»

Я замер. В кухне установилась тишина, и когда я заглянул туда через тюлевую занавеску, то увидел, что папа с мамой стоят обнявшись и целуются, как молодые.

Я на цыпочках вышел с веранды и бросился бежать к беседке. И сердце почему-то радостно перекувырнулось в груди.

III. Раки

Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но неразделенной любовью.

По рассказам дядьки, в процессе лова ему всегда сопутствовала удача: он тягал налимов и хариусов, грёб садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках, – его невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому, вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее обессиленной в камышах – по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги. На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ, он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского полуострова брал крупную форель – до ста штук зараз.

Но как только дело доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.

Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной икры, неожиданно оживал и, на прощание залепив дядьке хвостом по физиономии, уплывал залечивать рану в глубину речного омута. Дядька давал трогать вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина, которую ему пришлось съесть, пока он на своей «Волге» добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: «Ой, бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю…» Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом Мурманск—Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его уловом миноги, стремительно толстея и не реагируя на предупредительную пальбу из ракетницы, которую дядя Жора вел с дерева на противоположном берегу речки.

Стоял теплый, ясный, грибной сентябрь, и отец, решив наконец отведать грандиозного улова брата, сказал, что неплохо бы нам втроем отправиться на рыбалку – столь заманчиво дядька описывал новое рыбное место, открытое им совместно с доктором наук Н. совсем неподалеку от нашей дачи в Зеленогорске.

Я только что вернулся из колхоза с картошки, и до занятий в институте оставалось несколько дней. Мы сидели на улице за столиком, и одинаковые ковбойки, подаренные братьям-близнецам, усиливали их не размывающееся с годами сходство. Ковбойки подарила бабушка – ей хотелось, чтобы сыновья, как и прежде, продолжали жить дружно. «Ты, главное, наведи нас на место, – сказал отец, – а сохранность улова я гарантирую». «Ха! – подмигнул мне дядя Жора. – И наводить нечего. Готовь тару! Завтра едем!»

Дядя Жора, чтоб все видели, кто тут главный, сидел на корме лодки, катал желваки, сплевывал в воду и поглядывал в бинокль. Мы с батей гребли.

Мы плыли по мелкой извилистой речушке, чтобы попасть в озеро, где огромные щуки закусывают раками и не могут уесть их даже в три приема – такие мощные раки водились в том озере. Мы собирались брать и раков, и щук. Для раков были заготовлены круглые сетчатые раковни и вонючие мосталыги, которые дядя Жора достал по блату – всего за бутылку водки в мясном подвальчике напротив вокзала. Мосталыги дядя Жора сунул в мой рюкзак, в десятый раз пояснив, что раки обожают тухловатое мясо.