Чикагский блюз

2

В Комарове, едва мы с отцом вышли из машины и хлопнули дверцами, за глухими воротами дачного кооператива поднялся собачий лай, а в будке с крылечком погас свет. Отец поднялся по ступенькам и решительно постучал в дверь.

Сторож оказался поддатый и не сразу понял, чего мы хотим.

– Если телефон не отвечает, значит, дома нет, – разводил он руками в кисло пахнущей будке. – А чего я могу? Ничего не могу. Мне пост даlен, я стою. – Он курил вонючий «Беломор», и мне казалось, еще чуть-чуть, и меня стошнит. – Вот как в семь вечера заступил, так и несу… А что телефоны? Телефоны у нас работают…

Отец протянул сторожу железный рубль и сказал, что мы сами дойдем до дачи академика В-ва. Сторож пропустил нас, и мы спешно пошли по гравийной дорожке от фонаря к фонарю. Собаки потявкали нам вслед и отстали.

Первое, что я увидел, когда мы подошли к темной даче Сергея Сергеевича, был серый кот Ерофей, сфинксом застывший на крыльце. Подпустив нас поближе, он сел и в ответ на мое приветствие протяжно мяукнул, словно жаловался, что его не пускают в дом.

– Ни фига себе котяра, – шепотом сказал отец. – Это Ерофей, да? Чего это он на улице?

Отец, шурша кустами, обошел дом и, вернувшись на крыльцо, нажал кнопочку звонка. Подождал, прислушиваясь, и снова позвонил, на этот раз трелью.

Я отошел от крыльца и стал смотреть, не зажжется ли окно на втором этаже. Или на первом… Отец присел к замку и попробовал подергать дверь, определяя, с какой стороны она закрыта. Но не определил. Вот он снова позвонил и тут же припал ухом к двери. Мне показалось, что за окнами второго этажа послышалось глухое мычание.

Я напряг зрение и слух, но больше ничего не заметил и не услышал. Вновь завел свою жалостливую песню Ерофей, и папа, топнув ногой, прогнал его с крыльца.

– Н-да, – тихо сказал папа и задумчиво посмотрел на светящееся окно соседней дачи; он размышлял насчет визита к соседям. – Черт его знает, как-то неловко… Без двадцати час уже…

– Ты слышал? – я тронул его за плечо. Мне показалось, что в доме раздался стук.

– Тихо! – отец вскинул палец.

Теперь мне стало казаться, что в доме скрипнули ступени. Я знал, что из тамбура за дверью идет лестница на второй этаж. Там обычно ночевали гости.

– Фантомас какой-то, – сказал отец и вновь принялся звонить и прикладывать ухо к дверной щелке. Я отступил от крыльца и задрал голову. За стеклом неподвижно бледнела занавеска.

– Пошли к соседям! – сошел с крыльца папа.

Соседи сказали, что приехали на дачу вечером, никого не видели и ничего не слышали.

3

Тетя Зина с мамой дежурили на подъезде к даче, и мы, открыв для них задние дверцы, впустили женщин в машину.

– Свет не горит, никого нет, – отрапортовал папа. – Соседи приехали поздно, ничего не знают. Сторож на воротах заступил в семь вечера. Пьян. Тоже ничего не знает.

Мы въехали на участок, тетя Зина вышла из машины, закрыла лицо руками и заплакала. Я поднялся к себе наверх, сел на кровать и на всякий случай заткнул пальцами уши.

Я так и не понял, шебуршал кто-то в доме или нам показалось. И почему папа на обратном пути сказал, что об этом не следует рассказывать женщинам? Только ли затем, чтобы они не строили себе иллюзий?..

– Ты же знаешь тетю Зину, – раздумчиво сказал отец. – Плюхнется в машину и потребует снова ехать в Комарове А что это даст? Сам понимаешь…

Я не понимал, но промолчал.

Когда я спустился вниз, мама отпаивала заплаканную тетю Зину пахучими каплями, а Катька накручивала телефон и пыталась дозвониться до городской милиции, чтобы вызнать номер, по которому сообщают об увезенных «скорой помощью» и доставленных в морг.

Веселенькая тема, ничего не скажешь.

Отец мрачно рылся в лохматой записной книжке, выискивая чей-то телефон. Часы показывали три ночи. Чарли, положив мордочку на лапу, сочувственно смотрел на хозяйку из-под газовой плиты.

– Кирилл! – всхлипнула тетя Зина. – А в чем он поехал? В голубой рубашке с галстуком или в олимпийке?

– Мама, прекрати сейчас же! – сказала Катька, шмякая трубку. – Пойди и загляни в платяной шкаф! – Она махнула рукой и, хлопнув дверью, выскочила.

– Нет, тетя Зина, он был в этой страшной гэдээровской кофточке и дурацких вельветовых тапочках… Ну, которые вы привезли из Венгрии…

Отец то ли поперхнулся, то ли хотел чихнуть, но сдержался, а тетя Зина сказала жалобно:

– Все меня обманывают! Все! – И опять зарыдала.

– Ну не дурацкие, – исправился я, – нормальные тапочки. – И пошел на улицу.

Катьку я нашел в беседке.

– Ты что, куришь? – удивился я.

– Как видишь! – огрызнулась сестрица.

– А какие у тебя?

Она молча сунула руку под скамейку и вытянула шуршащую пачку.

– Ого! – В свете далекого уличного фонаря я разглядел марку сигарет. – «Опал»! А зажевать есть чем?

Я вытащил сигарету, и Катька протянула мне спички.

– Вот леденцы лежат, – холодно сказала сестра и затянулась. – Если только он себе какую-нибудь вешалку завел, я ему… всю рожу расцарапаю!

Она щелчком выстрелила горящим окурком и пошла к дому.

Я нашел окурок по малиновому огоньку в кустах черничника, загасил и выбросил за калитку, ведущую в лес.

Что они себе придумывают!.. Бедный дядя Жора…

4

Едва проснувшись, я понял, что уже середина дня и дядя Жора нашелся.

Я понял это по расположению солнца и радостному лаю Чарли, который носился по участку и лаял так, как он лает только с хозяином. Его лай то удалялся к лесному забору, то приближался к дому, и я подумал, что дядя Жора рад встрече и теперь гоняет любимого Чарлика, чтобы тот знал, как его любят.

Я соскочил с кровати и сдвинул занавеску.

Конечно! Дядя Жора, целый и невредимый, стоял возле беседки и, топая на Чарлика ногами, размахивал руками и делал вид, что сейчас бросится за ним и догонит. Чарли, высунув язык и скашивая глаза, нарезал круги по участку и радостно повизгивал и подлаивал.

Протерев сонные глаза, я залюбовался картиной. Хорошо! Но что у дяди Жоры с лицом? Мне показалось, оно сильно исцарапано… Катька?… Не может быть, чтобы она подняла на отца руку со своими коготками…

Я спустился вниз и вышел на крыльцо. Чарлик подбежал ко мне и, приветственно тявкнув, помчался дальше. Он хотел не только поздороваться, но и показать, как ему хорошо бегать кругами, играть с нашедшимся хозяином и тявкать на всю округу. Я с улыбкой помахал дяде Жоре, и он тоже махнул мне. Да, лицо у него было расцарапано. И уши… Уши были какими-то вздувшимися и синими. Нет, это не Катышных рук дело…

– А где все? – сложив руки рупором, крикнул я.

Дядя Жора пожал плечами. Вид у него был какой-то чересчур самостоятельный, гордый, словно он со всеми, кроме Чарлика и меня, поругался и теперь не хочет даже знать, где проводят время домочадцы.

Бежать к дяде Жоре, разглядывать его лицо и спрашивать, откуда такие царапины и уши, мне показалось несолидным. Другое дело, если бы он приглашающе махнул мне рукой, своему единственному и любимому племяннику, но он не махнул. Хотя вчера мы с отцом и предпринимали его розыски и стояли под дверью, затаив дыхание. Н-да…

Я поставил на газ чайник и нашел на кухонном столе записку от мамы.

Она сообщала, что дядя Жора нашелся, а они с папой пошли на рынок и скоро будут. Я подошел к заколоченной двери, за которой начиналась дяди-Жорина половина дома, и приложился ухом к ковру: там бубнил телевизор или тетя Зина негромко разговаривала по телефону.

5

История, приключившаяся с дядей Жорой, выглядела сколь фантастически, столь же и убедительно. «Чужая мать наплачется», – как говорил потом дядя Жора.

Оказывается, когда мы с отцом приехали в Комарово, дядя Жора куковал в одиночестве на втором этаже чужой дачи и безуспешно подавал нам знаки, что нуждается в помощи.