Дом на равнине

Она и есть наш друг.

Понятно, ничего уже не поделаешь, но я хотел жениться на Уинифред Червински. Что ей теперь остается — осушить слезы, возможно даже свечку за упокой моей души поставить, ну и подыскать себе нового жениха.

Эх, Эрли, Эрли, сказала мама, ничего-то ты не знаешь о женском сердце.

Так или иначе, но, следуя плану, я еще на несколько дней задержался в окрестностях Ла-Виля. Темная щетина, новая шляпа и длинное пальто значительно упростили дело. В возбужденной толпе вряд ли кто-нибудь мог заметить что-либо помимо того, что притягивало всеобщее внимание. В повозках, на телегах, пешком — только ленивый не отправился взглянуть на место трагедии. За любое колесное средство, на котором можно было добраться до злополучной фермы, платили хорошие деньги. А как только историю подхватили газеты, за жителями Ла-Виля и соседних ферм на автомобилях и поездах потянулись любопытные из Индианаполиса и Чикаго. Вслед за толпами в свою очередь хлынули лоточники с сандвичами и горячим кофе и продавцы шаров, флажков и детских вертушек. Кто- то сфотографировал разложенные на земле скелеты с налипшими на них остатками мешковины и напечатал с этими снимками почтовые открытки, которые расходились, как горячие пирожки.

Обугленные останки, обнаруженные в подвале, подтолкнули полицию осмотреть колодец и затем перекопать куриный загон и разобрать настил в конюшне. На ферму доставили шлюпку, чтобы обследовать дно пруда. Тщательно изучая каждый уголок, полицейские делали все новые и новые открытия и складывали найденное аккуратными рядами внутри сарая. Чтобы хоть как-то управиться с неиссякающей толпой, к месту паломничества вызвали окружного шерифа, который со своими подчиненными выстраивал народ в организованную очередь, так что все получили возможность по разу пройти мимо распахнутых дверей сарая — это был единственный способ предотвратить беспорядки. И все равно многие неугомонные зеваки возвращались в хвост процессии и наново обходили место драматических событий. Всеобщее внимание приковывали к себе два безголовых тела — мадам Доры и ее племянника и, конечно же, узлы с тельцами малышей.

От столпившихся людей шел такой жар, что снег растаял — и на дороге, и во дворе, и за домом, и даже на полях, где были оставлены грузовики и легковые автомобили; земля превратилась в грязь: казалось, зима закончилась раньше времени. Я лишь с удивлением наблюдал за происходящим. Вся эта охваченная счастливым ощущением весны толпа походила на сборище живых существ, восставших из грязи по случаю скорого пробуждения природы. В воздухе стоял смрад, но, похоже, никто этого не замечал. Вид самого дома поверг меня в уныние — от него остались одни дымящиеся развалины, сквозь которые проглядывало небо. Я успел полюбить этот дом. С третьего этажа, где была моя комната, свисали половицы. Я с негодованием смотрел, как люди растаскивают остатки стен по кирпичикам, чтобы увезти с собой в качестве сувениров, отовсюду слышались возгласы и смех, но я, конечно же, мог только молча все это созерцать. Однако мне удалось, не привлекая к себе внимания, осмотреть развалины и найти нечто без сомнения очень важное — шприц, за который, я знал, мама будет мне очень благодарна.

Краем уха я услышал обрывок разговора о маме: какой ужасный конец замечательной женщины, для которой главным в жизни была любовь к детям. Я подумал, что со временем мое имя и вовсе исчезнет из этой истории. Газеты будут скорбеть по маме и вспоминать ее благие дела, а меня разве что упомянут разок как погибшего племянника. Даже если прошлое опозорит мамино доброе имя и ее обвинят в нескольких замужествах с целью получения страховки за несчастных супругов, я по-прежнему останусь в тени. С учетом моего личного вклада в наше предприятие, такой исход казался мне несправедливым, и на мгновение я почувствовал себя обиженным. Что у меня впереди теперь, когда я мертв? Ничего нет и не будет. Даже Уинифред Червински, которая бы за меня помолилась.

Вернувшись ночью в город, я подошел сзади к тюрьме и подкрался к окошку камеры, в которую поместили Бента. Встав на ящик, я тихонько позвал его и, когда в окне появилось его растерянное лицо, отпрыгнул в сторону, чтобы он не мог меня увидеть, и прошептал такие слова: "Вот теперь ты все видел, Бент. Теперь ты видел все".

Я оставался в городе и встречал каждый поезд, приходящий из Чикаго. Мне ничто не угрожало — вокруг было оживленное движение, сплошной поток людей, слишком взбудораженных и суетливых, чтобы обращать внимание на кого-то, спокойно стоящего в дверях или сидящего на краю тротуара в переулке за станцией. И, как мама и говорила, я действительно ничего не знал о женском сердце, потому что неожиданно из вагона с чемоданом в руке вышла Уинифред Червински. На минуту я потерял ее в облаке паровозного пара, окутавшего платформу, но вот она появилась вновь — в своем темном пальтишке и маленькой шляпке. Безутешное горе отпечаталось на ее милом личике. Я подождал, пока прибывшие пассажиры не разошлись, и приблизился к ней. Боже мой, какой несчастной она выглядела, стоя с чемоданом на опустевшем перроне. По ее лицу катились крупные слезы. Несомненно, она не представляла себе, что делать дальше, куда идти, к кому обратиться. Страшные новости подкосили ее и опустошили. И о чем еще могло свидетельствовать то, что ее потянуло ко мне после моей смерти, как не о том, что она по-настоящему любила меня при жизни. Она казалась такой маленькой и такой с виду обыкновенной — как замечательно было мне одному знать, что под одеждой в ее маленькой груди бьется большое любящее сердце.

Первые несколько мгновений были невыносимы. Мне пришлось усадить ее. Я здесь, Уинифред, все хорошо, повторял я вновь и вновь и обнимал ее содрогающиеся от рыданий плечи.

Видите ли, мне хотелось, чтобы мы вдвоем последовали за мамой в Калифорнию. Я надеялся, что посвященная во все подробности Уинифред согласится стать сообщницей по факту.