Дом на равнине

Что такое нордический? — спросил я.

Ну, это всего лишь маленькая хитрость, Эрли. В тех штатах, где будет напечатано объявление, полно шведов и норвежцев, только что сошедших с корабля. Должна же я обозначить свои предпочтения.

Понятно. А что такое: "с приличным достатком"? Какой норвежец, только что сошедший с корабля, поймет, о чем речь?

Повисла пауза. Да, Эрли, временами ты меня просто поражаешь. Она послюнявила карандаш. Ну что ж, напишем просто "при деньгах".

Мы выбрали по одной газете в каждом городе Миннесоты, а затем и Южной Дакоты и поместили в них наше объявление. Начали приходить письма с предложениями, и мама завела тетрадку, куда аккуратно записывала имена кандидатов и даты их приезда, чтобы каждому уделить достаточно времени. Мы всегда советовали приезжать первым утренним поездом, когда город еще не проснулся. К моим регулярным домашним обязанностям теперь прибавился прием гостей. Всех встречали в гостиной: мама подавала кофе на столике на колесиках, а Джозеф, Кальвин и Софи — ее дети — и я — ее племянник — сидели на диване и внимали изложению наших биографий, которые она непременно завершала счастливым концом, то есть сегодняшним днем. Мама так красноречиво говорила, что и я, как эти бедные иностранцы, сам бы с легкостью попался на удочку ее скромности и благопристойности, — видимо, где-то глубоко внутри она и вправду верила в свое великодушие. На ее счастье, ни один из кандидатов не обладал даром ясновидения. А кроме того, она была очень недурна собой. По случаю первого знакомства она одевалась очень просто — в прямую плиссированную юбку из серого хлопка и белую накрахмаленную блузку, из украшений на ней был только золотой крестик на цепочке, лежавший на ее пышной груди, а волосы были зачесаны наверх и собраны на затылке с пленительной небрежностью.

Я — их рай на земле, сообщила она мне после третьего или четвертого претендента. Только посмотри, как загораются их глаза, когда, стоя рядом со мной, они окидывают взором свои новые владения. Попыхивая трубкой, бросают на меня взгляды, затуманенные мыслями о выгодной женитьбе, — а кто говорит, что и я в свою очередь к ним не присматриваюсь?

Ну, можно и так сказать, согласился я.

Не будь занудой, Эрли. Тебе ли судить. Назови мне более простой путь к благословенным небесам, чем тот, что начинается на земле. Лично я такого не знаю.

И скоро наш счет в местном сберегательном банке начал уверенно расти. Дожди, прошедшие в конце лета, сделали свое благое дело, и урожай кукурузы порадовал нас неожиданным пополнением семейного бюджета еще на несколько долларов. Омрачал картину лишь этот придурок Бент. Мало того, что он был безнадежно туп, он был опасен. На первых порах мама мирилась с его ревностью; я слышал, как они спорили наверху: он орал как сумасшедший, а она успокаивала его так тихо, что мне едва удавалось разобрать слова. Но все без толку. Как только приезжал очередной норвежец, Бент занимал удобную позицию для наблюдения во дворе. Как-то раз в окне веранды показалась его мерзкая физиономия. Достаточно было едва заметного маминого кивка; и я быстро встал и опустил шторы.

Без сомнения, маме случалось перегибать палку. Она могла вовсю кокетничать с одним, равно как напускать на себя вдовье благочестие с другим. Но всегда интуитивно находила к каждому правильный подход. На крючок их удавалось подцепить без особого труда; у меня об этих бедолагах сложилось в целом такое мнение: все они были не то чтобы глуповаты, но довольно простецкого и незатейливого склада и явно не в ладах с языком. Однако независимо от пропорций добродетельности и игривости в мамином поведении, в нем никогда не было ничего личного, и все подчинялось только ее деловой стратегии — неуклонно пополнять наш банковский счет.

А недоумок Бент считал, что среди заявлявшихся к нам в дом мужчин мама ищет себе мужа. Его самолюбие было уязвлено. Он часто приходил по утрам на работу уже вдрызг пьяным, и если случалось, что мама не приглашала его наверх для послеполуденной сиесты, он, исступленно бранясь и грозя кулаком нашим окнам, своей расхлябанной походкой отправлялся домой.

Мама как-то призналась: у этого идиота ко мне чувства.

И хотя мне самому все это виделось в несколько ином свете, с тех пор я перестал судить Бента-помощника слишком строго. Не то чтобы он стал менее опасным. Очевидно, он никогда и не подозревал, что смысл жизни заключается как раз в стремлении улучшить свое в ней положение. Нет, до такого он своим умишком дойти не мог. Кем ты родился — тем и умрешь. Посему в этих иностранцах, с трудом изъяснявшихся по-английски, он видел не только успешных конкурентов — они со своими устремлениями подчеркивали его убогость. Будь я на его месте, я бы нашел чему поучиться у этих эмигрантов и прикинул бы, как собрать сумму, необходимую для покупки собственной фермы. Каждому нормальному человеку это пришло бы в голову. Но не ему. Единственное, что могло родиться в его тупых мозгах, так это догадка, что, в отличие от самого последнего иностранца, в отношении мамы ему ничего не светит. Поэтому когда я привозил очередного клиента со станции и парень, выходя из коляски, демонстрировал своим костюмом из шотландки, щегольским галстуком и котелком все признаки приличного достатка, Бента охватывал озноб, словно от упавшей на него тени черной тучи, ведь бедняге в очередной раз становилось ясно: теперь ему путь заказан без дураков.

И уж чтобы вы окончательно убедились в его скудоумии: он не понимал, что и им путь был тоже заказан.

Тем временем вся зелень полиняла до желтизны, летние дожди остались далеко позади, а ветер с прерии поднимал над высохшей пашней пыльные вихри, которые взмывали вверх и оседали, как волны на грязно-буром море. По ночам от ветра дребезжали стекла. А с первым морозом мальчишки подхватили простуду.

Мама отозвала свое объявление из газет, чтобы немного перевести дух. Хотя содержание маминой тетрадки оставалось для меня тайной, все говорило за то, что наше финансовое положение упрочилось. Для фермерских семей, как я полагал, зима была временем отдыха.

Не то чтоб уж я очень его жаждал. Каково оно — целыми днями слоняться без дела?

Я написал в Чикаго своей подруге Уинифред Червински. Все это время я был настолько занят, что и думать забыл об одиночестве. Я писал, что скучаю по ней и надеюсь скоро перебраться обратно в город. И тут на меня вдруг нахлынула жалость к самому себе, и я чуть не захлюпал носом от всплывших в памяти картин вагонов надземки и театральных огней и от зазвучавшего в голове звона трамваев и даже мычания со скотобойни, где я подрабатывал. Но я ограничился тем, что жду от нее ответа.

Думаю, что и приемные ребятишки тоже тосковали в этом холодном обиталище. Ведь их привезли сюда издалека, из города гораздо более крупного, чем Чикаго. И лежи они сейчас, свернувшись калачиком где-нибудь на мостовой у дышащей паром решетки люка, они бы продрогли не больше, чем здесь, под натянутым до подбородка одеялом. Со дня своего приезда они не отходили друг от друга ни на шаг, и Софи, хотя была здорова, ни за что не хотела покинуть комнату, где теперь болели два мальчика, и, несмотря на их кашель и сопли, на ночь укладывалась в кресле. Фанни готовила им на завтрак овсянку, а на обед суп, а я взял на себя новую обязанность: относить поднос с едой им наверх — так я мог хоть немного с ними пообщаться, ведь все мы, в каком-то смысле, оказались связаны, и дети видели во мне такого же приемыша, только постарше. Однако они не выказывали желания вступить в разговор, а лишь опасливо, не сводя с меня глаз, своими тоненькими голосками отвечали на мои дружелюбные вопросы да или нет. Мне это не нравилось. Я знал, что между собой они болтают без умолку. Кроме того, они были очень смышленые. К примеру, хорошо усвоили, что не следует попадаться на пути пьяному Бенту. Но когда он был трезв, ходили за ним по пятам, как хвостики. А однажды я пошел в конюшню запрячь лошадь и заметил, что они шпионят за мной: и нездорового любопытства им хватало. Потом между мной и одним из мальчиков, Джозефом — самым маленьким и темненьким, — случилось небольшое недоразумение. Он нашел во дворе карманные часы и футлярчик для них, и когда я сказал, что часы мои, он сказал, что нет. Чьи же они тогда? — спросил я. Знаю, что не твои, сказал он, но все же протянул их мне. Раздувать из этого ссору было бы глупо, поэтому я промолчал, но и забыть не забыл.