Гравитация (СИ)

Маленькие камни. Большая тень. Большая тень — это обман зрения.

— Полагаю, что Вы сейчас повесите трубку.

Он почти угадал, первым моим побуждением было закончить разговор. Вопреки извращенному желанию спросить — как, почему, где и что, поскуливавшему где-то глубоко внутри. Приняв моё молчание за согласие, старик продолжил:

— Если у Вас есть возможность, нам лучше бы встретиться. Это не телефонный разговор.

Через полчаса я забронировала билет на самолет.

Говорят, что тут всегда жарко и всегда весело. Не верьте им, тут сосредоточены все страсти мира. Город, переживший не одно разрушение взбунтовавшейся природы, продолжает пульсировать как огромное сердце. На улицах смешиваются краски и музыка, причудливые колониальные дома смотрят на мир, посмеиваясь тем, кто проходит мимо них пару сотен веков. Черное и красное, красное и желтое, бриллиантово-зеленый и неожиданно серый асфальт. Этот город опрокидывает на прибывшего всё то, что окружающий мир предпочитает прятать. Современные прекрасные Содом и Гоморра в обрамлении ночных кошмаров и дневных торжеств.

Новый Орлеан.

Здесь везде на путника смотрят сотни глаз, и, порой, пустота не является собой. Вот почему уезжая отсюда люди уносят с собой легенды и шепот. И, кто знает, что было правдой в окутанном бурбоном и наркотиками воспоминании, а что всего лишь привиделось.

От международного аэропорта до города не так уж далеко. Поэтому я оказываюсь у пункта своего назначения через час после того, как мой самолет приземлился. Я рассчитываю, что смогу закончить все и попасть на вечерний рейс обратно. Сейчас я стою у невысокого дома, построенного очень давно и отремонтированного несколько лет назад в рамках восстановления города после катастрофы. Постучать изящным молоточком по импровизированной наковальне я не успеваю, хозяин дома открывает дверь. Он высок, широк в талии, и, могу поклясться, выглядит так, словно его высекли из обсидиана. На черной коже свет теряется и исчезает без следа. Вместе с этим великан выглядит так же добродушно, как и угрожающе одновременно.

— Я Ивана, — нарушаю я первая тишину. Черный великан улыбается и отходит в сторону, показывая мне жестом, что я могу войти.

Здесь тихо. Большие напольные часы, видевшие не одно поколение хозяев дома, медленно отсчитывают секунды. В доме время явно остановилось, смешав колониальную роскошь и современную технику. Молчаливый обитатель дома идет вперед по коридору, который снизу и до плеч мне украшен деревянными панелями. Открыв дверь, мужчина снова улыбается мне и машет рукой, указывая внутрь.

— Надеюсь, что Вы простите мне наш беспорядок и гробовую тишину, — раздается старческий голос. В инвалидной коляске возле окна сидит пожилой мужчина. Его волосы абсолютно белые, а когда-то голубые глаза выцвели до ледяной прозрачности.

— Артур не говорит с рождения, — коляска отъезжает от окна. Старик протягивает мне руку, и я осторожно пожимаю длинные, тонкие пальцы, похожие на хрупкий фарфор. Темная одежда подсказывает, что передо мной священник. — Выпейте с дороги чаю, — он кивает Артуру, и тот бесшумно, при всей своей массивности, исчезает в дверях.

— Спасибо, отец, — мне немного неудобно, я никогда не общалась со священниками так близко. Они казались мне всегда слишком серьезными людьми, чтобы обсуждать с ними обычные земные заботы. Глаза цвета льда на солнце вопреки моим предубеждениям выглядят понимающими.

— Вы сказали, что нам необходимо поговорить, — я осторожно приближаюсь к цели своего визита.

— Да, именно так, — кивая белоснежной головой, соглашается старый священник, — только сначала я хочу показать Вам одну вещь. Возможно, она поможет мне сделать наш разговор более понятным при всей его странности.

Кресло подъезжает к книжному шкафу, сделанному из красного дерева. Священник оглядывает полки, затем достает картонную папку. Подъехав к небольшому овальному столу, он аккуратно развязывает завязки своими почти прозрачными пальцами и достает небольшой альбом для рисования.

Открываю слегка испорченные временем страницы. Плотная бумага, подходящая для набросков и зарисовок пряталась под темной обложкой. Листки скрепляла свернутая в кольца пружина серого цвета. У каждой вещи остается лицо её хозяина, и этот альбом — не исключение. Пустые страницы, одна, другая, третья. Словно их не захотели оживлять изображениями. И лишь на четвертой темным карандашом набросаны черты лица, аккуратно наложенные тени, складки на воротнике рубашки — всё это выглядело как превосходная копия фотографии. Я превосходно знала эту фотографию потому, что она очень нравилась моей матери и стояла у нее в комнате. Именно мать настояла на том, чтобы я улыбалась, глядя в объектив камеры, когда закончила старшую школу. Мне же хотелось как можно скорее убраться подальше от шумной толпы выпускников и их родителей.

На этом рисунке я выглядела совсем иначе, чем на фото. Каждую линию художник наносил карандашом так, будто модель стояла прямо перед ним. И он видел её иначе, разбавляя реальность внешности своим домыслом.

Я пролистала все страницы до самой последней. Затем закрыла альбом и осторожно положила на стол. На обратной стороне обложки альбома стояла дата изготовления — год, в который я закончила школу и сфотографировалась для матери.

Старый священник всё так же смотрел на меня, и я не могла разобрать выражения его светлых глаз.

— Я полагаю, что это и было причиной нашей встречи, — мне казалось, что тишина в доме стала более густой.

— Отчасти, — священник благодарно улыбнулся Артуру, который поставил на стол поднос с чашками.

— Вы хотите сказать, что всё это имеет отношение к тому, что произошло, — я смотрела на то, как бледные пальцы осторожно удерживают тонкий фарфор.

Сделав глоток, старик поставил чашку на поднос. Он явно не торопился объяснять свои мысли.

— Вы знаете его гораздо дольше, чем я, насколько мне понятно. Показав его рисунки, Вы хотите заставить меня бояться или жалеть его? И первое, и второе невозможно.

— Я могу догадываться о многих вещах, даже не смотря на то, что меня в них он никогда не посвящал, — священник показался мне внезапно не таким уж старым, слишком ярко вспыхнули огоньки в его глазах, — но мне хватило времени, чтобы понять — его нельзя переделать или загнать в рамки.

— Вряд ли кто-то решился бы на такое, — я покачала головой, — сомневаюсь, что он позволял кому-либо приблизиться к себе так близко.

— Но Вам он это позволил, — от этого замечания, сделанного мягким голосом, мне стало некомфортно, — настолько, что Вы даже смогли влиять на него.

Я осторожно дотронулась до альбома, лежащего передо мной.

— Это не так.

— Есть люди, живущие так, что мир работает только для них и их желаний. Но они глубоко одиноки, настолько, что нуждаются в ком-то, кто станет их другом. И если они его находят, то не уже не готовы им делиться ни с кем. В какой-то мере это можно сказать и про него, если бы я мог описать всю его историю понятным для Вас языком. Обычно он вычеркивает людей так же легко, как если бы они были песком на подошве его обуви. И до сих пор я думал, что никто не был настолько близок к нему.

— Выходит так, что в убийствах есть доля моей вины?

Священник покачал головой, словно я отказывалась понять очевидное.

— Каждый раз он делает это не ради ощущения власти, не для подавления комплексов. Вы сделали его жестокость не скрытой чертой характера, а собранной и мощной силой.

Я не испытывала страха от всего услышанного, несмотря на то, что оно полностью соответствовало моим догадкам. Мне хотелось понять сущность Гаспара, заглянуть туда, куда раньше не получалось. И сейчас, когда передо мной находился человек, знающий его лучше меня, и я могла попытаться понять хоть что-то.

— Никто не может обвинять кого-то, — священник улыбнулся мне, — есть то, что происходит независимо от нашей воли.

— Но Вы знали о том, что с ним творится, — я не могла понять — как этот человек мог спокойно рассуждать о том, что происходило с его подопечным. Он наблюдал и ничего не предпринимал для того, чтобы его изменить. Остановить.