Возлюбленная тень (сборник)

…Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль – с добрым утром, с новым счастьем, – бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки – гренку; бодрый я готовит Версте на завтрак…

– Витька, – сопит Верста, – дай поспать, не громыхай…

Не громыхаю.

Лезу в шкапик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина – красные в белый горошек, малмала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» – отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки – в «Крупе».

Ни слова правды никому и никогда, как и подобает умным, неодушевленным предметам.

27

На улице Судей, между заведением «Демис Руссос» и шашлычной братьев Кадури, есть подворотня без ворот, тупиковый коридор, заканчивающийся калиткой, покрытой голубым, с фигурной надписью: «Бюро знакомств “РОЗИ” – от и до». Сейчас после «до» и бюро не обслуживает. Возле калитки сидит на корточках Шоши – в колготках, непрозрачных в районе исподнего, и черной майке. Шоши тридцать два года, а ее дочке – семнадцать. Родила Шоши от своего папы, но дочка все равно получилась красивая. Дочку зовут Циона. Она, Циона, родила недавно дочку от своего дедушки – Шошиного папы. Шошин папа в свое отцовство не верит. Он-то считает, будто Шоши родила выблядка и Циона родила выблядка – от неизвестных вонючих ашкеназийцев.

Ашкеназиец, если кто не знает, – это такой гнусный Мойшеле-хитрован, родом из Польши, жрущий фаршированную рыбу и варенную в сахарной воде морковь, чиновник или министр, разъезжающий на собственной машине по всему миру. Гад ползучий, член парламентский!

Вонючие ашкеназийцы при первой же встрече посыпали Шошиного папу порошком ДДТ, перевезли в домик из гофрированной жести и социально обеспечили. А Шошин папа в отместку за все это дул напиток арак, торговал по мелочам запрещенными травками и спал со своей дочкой.

Постепенно все перемешалось: гофрированная жесть износилась, жильем стала улица Судей, среди вонючих ашкеназийцев нашлись люди с сердцем, а среди братьев- сефардовобнаружились сволочные деловары, строительные подрядчики и фаршированные гнилью чиновники.

Брат-сефард, если кто не знает, – это такой отличный крепкий парень, настоящий мужчина, родом из Северной Африки, проливающий пот и кровь за наше Государство и ни черта за пролитие не получающий. Прямой человек, открытая душа.

«РОЗИ» не работает, закрылась до утра, а Шоши до утра – открыта.

Кинуть палкус налета, без единого прикосновения к Шошиным семидесяти килограммам, как какой-нибудь Лебедь-Леде, стоит всего пятьдесят сиклей. Но где ж он, искусник? Приступает клиент к примыканию, но хоть раз да зажмет Шошины буфера в припадке страсти, полапает, еще и целоваться полезет. Целоваться не позволяется никому, а палка с зажимом стоит сто сиклей. И – платят, не связываются. Шоши и сама может крепко отметелить, и на ее крик выходит папа – Моррис Абарджиль. Моррис выходит в шортах, в кожаной курточке на голое тело и в красном гоночно-жокейском кепарике с длинным козырьком; кепарик прикрывает лысину, но в целом Моррис молод: ковбойские складки на вытянутой будке, бакенбарды до уровня мочек ушей – чернота леопардовых пятен пополам с никелем. «Рыжон» пятьдесят пятой ближневосточной пробы висит на цепке, пылает сквозь грудную волосню.

Моррис может убить.

А дочка Шошина торчит на стульчике в баре “Holy Land” – напротив британского консульства. Кровавый померанец – волосы Ционы, одета она в джинсята снежного цвета с надписью “Minifuck” на правой ягодице, босоножки у нее из серебряного волокна, а мужская сорочка-безрукавка изготовлена компанией «БОСС». На три номера больше, чем нужно. Так и нужно! Все равно прокалывают сорочку ее соски. Двадцать волосяной толщины браслетов на Ционином запястье, а на шейке придерживает шнурок золотое имя – Ziona…

– Руси, дружище, как оно ничего?! – Моррис сидит на своем аварийном балконе, наблюдает, как во мраке Шоши переругивается с тремя пацанятами: «Шоши, иди сюда». – «Что ты хочешь?» – «Хочу тебя вы…бать». – «Вы…би свою сестру». – «Не смей упоминать мою сестру, блядь-дочь-бляди!!» – «Скажи это своей матери». – «Шоши, иди сюда». – «Что ты хочешь?»…

– Полный порядок, – отвечаю я.

– Зайдешь?

– С наслаждением.

На балконе стоят два плетеных креслица и такой же столик. На столике лежат две дурные сигареты. Я присоединяю к ним бутылку монастырского коньяка «Латрун» – Верста решила больше коньяка не пить. Моррис поднимается со своего кресла – дух морозит от его медлительности! – погружается на несколько секунд в забалконную комнату – там полная тьма, – и возвращается с двумя лафитниками.

– За бытие!

– За бытие, Моррис.

– Да погибнут наши враги!

– Аминь.

Моррис вынимает из кармана шортов сплющенную вчетверо бумагу в государственном конверте поносного цвета, тыкает мне.

– Прочитай, что они пишут, вонючие ашкеназийские собаки.

«Государство, Департамент, Бюро Социальной Поддержки…только в том случае, если ты начнешь работать в конвенциональные часы…

Относительно твоей задолженности по квартирной плате. Бюро готово взвесить вопрос о погашении твоего долга после того, как ты представишь расчетный лист твоего жалованья… С большим благословением…»

– Ну, Руси? Ты видишь? Блядь-дочь-бляди, говнодочь-говна, наша социальная работница, ничтожество, я зарежу ее детей, задавлю ее мать, я сожгу им ихний обосранный Департамент – она мне пишет! Я был там неделю назад. Какой-то грязный ашкеназийский дед попер на меня с револьвером: «Я-а выизову полицие», – Моррис изображает ашкеназийского деда. – Я разбил ему его носатую харю. Я им переломал все ихние стулья, разорвал ихние грязные ашкеназийские документы…

– Успокойся, дружище. Глотнем?

– Само собой. О, я ненавижу их, Руси, я ненавижу этих Рабиновичей, этих Чарли Чаплинов! Я им сказал: ты знаешь, что я им сказал? Я им так сказал: это вам не Россия, это вам не Сибирь, у нас в Стране, слава Имени, демократия, это не ваша сраная Польша, откуда вы все сбежали, когда немцы собрались сделать из вашего вонючего жира косметику. Они прибежали сюда, привезли на самолетах нас, настоящих евреев, и хотят превратить нас в слуг! Если я через три дня не начну получать полное пособие на всю семью – плюс квартира, плюс нянька для Циониной малышки, я возьму пару гранат и сделаю им сладкую жизнь. Клянусь Именем, я сделаю с ними то, что никакой собачий сын не делал.

– Как супруга, Моррис?

– Она поехала в Димону навестить сестру… Ты думаешь, я шучу? Пусть вытекут мои глаза, если я не подброшу им гранату!

– Моррис, ты мне не выделишь… – и я указываю на дурные сигареты. – Парочку пальцев. Я тебе заплачу через…

– Нет, ты никогда не заплатишь мне, Руси! Я не вонючий Рабинович, я люблю своих друзей, я не беру с них деньги. Ты мой брат – и я не опозорю себя: ведь и я попрошу твоей помощи, если эти твари доведут меня до бедности. Но сегодня я еще могу помочь друзьям, обеспечить всем необходимым семью!

– Спасибо.

– Ты уходишь.

– Надо мотать в Иерусалим. Я и так двое суток на ногах.

Шоши уже не сидела на корточках, и возле нее топтался кто-то в пиджаке и шляпе – похоже, что студент духовного училища. Шоши по высокому классу держала сигарету, заманчиво и непреклонно улыбалась, пускала дымок в невидимое мне лицо пиджачношляпника. Пацанята сосредоточились и ждали контакта.

Денег было ровно на место в маршрутном такси «Тель-Авив – Иерусалим». Так что персональное такси я брать не стал, а пошел пешком – через улицу Судей, сквозь улицу имени Постоянного Фонда и улицу имени Основного Фонда, по всем Центрам и Бульварам – к Средиземному морю, “Holy Land”.

Тель-авивский диавол творил ночную погоду: мешал сукровичный, слизистый пар дня с вечерним суховеем, морским фосфором, смалью и нагаром трактирных противней. На главных улицах добавлял в нее диавол едкую противопотную взвесь.