Отец Джо

— Тони, дорогой мой, ты сможешь полюбить только тогда, когда поймешь, как сильно тебя любят. А тебя действительно любят, дорогой мой… любовью бесконечной… непостижимой… всеобъемлющей.

Отец Джо ничего не сказал про Бога. Тогда кто же? Он сам?

Вдруг, сметая волнорезы здравого смысла, меня окатила приливная волна: этот старый, медленно усыхающий эльф с огромными ушами и есть… Бог.

Или его тело, в которое Бог время от времени вселяется.

Но я не верил в Бога.

Отец Джо прошептал отпущение грехов. Я закрыл глаза, и он перекрестил мне лоб большим пальцем — время повернуло вспять, к тому моменту, когда мальчик четырнадцати лет сидел на этом же самом месте, в этой же самой келье, и этот же самый священник отпускал ему грехи, крестя этим же самым большим пальцем. Только теперь я знал, что произойдет с тем мальчиком, ничего еще не подозревавшим.

Отец Джо снова накрыл мою руку ладонью, и мы посидели молча.

Кожа на руке сморщилась и высохла, но рука оставалась все такой же большой, костлявой и теплой. Я долго сидел так, чувствуя, как покой вливается в руку и растекается по моему стареющему телу.

Я много лет не посещал ни ежедневные молитвы, ни мессу. В Квэр я обычно приезжал всего на день. Если я и оставался переночевать, то снимал номер в гостинице. Монастырская церковь и гостевой дом пугали меня и вгоняли в тоску — там среди потолочных балок еще бродило эхо моей юности. За запертой дверью обители все еще простирался путь, по которому я так и не пошел. Но тревожила меня не сама даль, а осознание того, до чего недавно все это было. Словно все, что я делал между «тогда» и «теперь», не имело значения, легко забывалось и не стоило того, чтобы о нем помнить. Слово «быстротечный» современным не назовешь, но оно здесь в самый раз — быстротечный ход времени, умирающего в процессе.

В тот самый вечер, впервые за последние двадцать восемь лет исповедавшись, я решил пойти на повечерие и отбыть его in toto [67] — тоже впервые за все те же двадцать восемь лет. Мне было любопытно — какие чувства я испытаю после столь долгого перерыва.

Был уже конец февраля — светало поздно, а темнело рано. В церкви не было видно ни зги, только вдалеке, перед алтарем, мерцал крошечный красный огонек. «Спаситель… у себя». Шутка алтарника. Когда я думал так в последний раз, мне было двенадцать.

Зазвонили в колокола, созывая общину; все затекли внутрь. Вернее, притащились, шаркая и хромая. До чего же мало их осталось. Когда я еще регулярно посещал службы, монахов было человек шестьдесят, а то и больше — худых и толстых, высоких и низких, старых и молодых. Теперь же присутствовало не больше двадцати пяти, в подавляющем большинстве древних, седых и согбенных. Да, аббатство явно нуждалось в новобранцах.

Но ничто так не поразило меня, как псалмы. Звучные модуляции латыни исчезли — их заменила однообразная вязкость английского. И вовсе даже не достославная поэзия короля Якова, а современный перевод, призванный заполнить собой слишком большой зазор между серединой девятнадцатого века и концом двадцатого — не то проповедь ранних методистов, не то диалог из мыльной оперы. Песнопения все еще напоминали григорианские, но поскольку изначально мелодии были написаны для латинского, они ложились на английский как-то странно — монахи помоложе со своим «новобританским» выговором иногда не вписывались в строку.

Я совершенно не следил за теми катаклизмами, которые сотрясали Церковь после Второго Вселенского Собора. Поэтому поначалу решил было, что волею некоего экуменического плана церковь на время преобразовалась в протестантскую.

Квэр определенно менялся. Но вообще-то я предпочел бы, чтобы монахи встретили подобную карикатуру во всеоружии.

Однако стало очевидно, что община все также пребывает в лоне Церкви: под конец службы латынь вернулась. В заключительном гимне, славящем Деву, произнесли не Salve, [68] а сообразное времени года Ave Regina Caelorum, [69] безмятежное и исполненное силы. Гимн вознесся к сводам — наполовину молитва, наполовину баллада, — адресованный духовной матери, а может, и тайной возлюбленной этих тихих людей.

Что-то во мне ожило, вспыхнуло сигнальной лампочкой, спичкой, зажженной в сумеречной дали.

Я вышел на улицу. Во всем монастыре я был единственным гостем. Двор перед входом в церковь был темным и пустынным, в гостевом доме тоже светились всего два окна мое и общей комнаты.

Я задрал голову к ночному небу — ветер дул, выметая его до блеска.

Оно не было éclat, [70] как когда-то давным-давно. Вселенная наверху, вокруг меня и внутри мельчайшего атома казалась все такой же безличной, такой же безмерной.

Я прислушался. Так, как когда-то советовал отец Джо: «Просто слушай, дорогой мой». В оглушительной тишине я услышал голос; казалось, это был мой собственный голос, хотя, конечно, голос всегда кажется собственным:

«Обдумай еще раз то, что когда-то отбросил. Обдумай то, что уже привык отбрасывать недолго думая. Обдумай, только и всего. Отмотай до нулевой отметки и снова нажми на старт».

Вряд ли это было откровением, скорее, меня посетила простая, очевидная мысль — она тихонько протиснулась в дверь моего сознания. Звезды, сияющие на черном куполе вселенной, не могли бы находиться там сейчас, как не мог бы пребывать здесь я, или клочок остывающей тверди подо мной, или все до единого атомы, составляющие ее, силы, удерживающие их вместе, если бы существование всего этого не поддерживалось. Чем-то. Каким-то изначальным законом, или силой, или вещью, лежащей в основе всех остальных законов, сил и вещей.

Иначе ничего бы не было. А почему бы и нет?

Витгенштейн как-то сказал: «Загадка вот в чем — почему вселенная вообще существует?»

Как и многие моего возраста и окружения, я пришел к смутному, основанному скорее на чувствах, нежели логике выводу о том, что вопросы происхождения Вселенной и, следовательно, ее существования в основной своей массе уже утряслись. Исследования и открытия в рамках всевозможных теорий одним только своим весом отодвигали вопросы вроде «А почему бы и нет?» к самому концу научной повестки дня.

Я даже испытывал некую причастность ко всем этим делам, потому что сидел рядом с великим умом, Стивеном Хокингом, центральной фигурой прогресса. Конечно, я не мог добиться расположения «великого ума», заставляя его делать за себя домашние задания, однако в какой-то момент я все же был в его команде, а он — в моей.

В свете непостижимого возраста и широты времени и пространства, а также непостижимой малости его квантов вопрос вроде «А почему бы и нет?» не требовал ответа, ну или мог подождать. Вопросы о причинах существования материи, энергии, времени и пространства, о том, как они появились, что ими движет в настоящее время — все они по большому счету бессмысленны. Вселенная попросту существует и все тут. Наблюдаемый факт существования материи, энергии, времени и пространства, а также сил, управляющих ими, — вот все, что нам надо знать.

С другой стороны, мне всегда доставляло удовольствие смущать подкованных в науке друзей своими утверждениями о том, что стоит только копнуть эту теорию Большого взрыва, как тут же обнаружатся нестыковки — как у всякого мифа о сотворении мира.

К примеру, откуда стало известно, что первоначальные размеры сверхплотного вещества не превышали диаметр бейсбольного мячика (именно такие сведения доверительно сообщают популяризаторы теории), а не мяча для гольфа или, скажем, арбуза? Как этому самому бейсбольному мячику удалось за такой короткий промежуток времени (точнее, три минуты) создать девяносто восемь процентов всего вещества, составляющего на данный момент нашу Вселенную, размеры которой в поперечнике — как минимум миллиарды световых лет?