Сытый мир

— Скажи, Юдит, как это — быть взрослой? Что это такое?

Она отнимает у меня свою руку и ничего не отвечает.

— Почему ты так холодна? — спрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать и нарушить отчуждённую тишину.

— Извини меня. Но ты меня испугал.

— Я? Тебя? Чем же?

— Тем, что ты, судя по всему, видишь во мне то, что не есть я… Тем, что ты столько сделал… так много проделал… Это меня к чему-то обязывает, это меня нагружает и…

Она сглатывает и трёт кончик своего вздёрнутого носа.

— Я вовсе не хотела бы жить на улице, тем более продолжительное время. Может быть, мы просто не подходим друг другу. Ты вот говоришь, что всё это время думал обо мне, а я, если уж быть честной, почти совсем забыла твоё лицо.

Это сурово. От такого у меня отнимается язык, и я быстро опрокидываю в себя остаток красного вина, в котором больше не плавает свечение, нет того умиротворяющего жара, того анакреонтского света. Кровь, наполовину вытекшая, сумерки. Неужто всё было даром? Нет, всё было дорого.

— Мне очень жаль, я сама себе кажусь ужасной…

— Забудь об этом, ни о чём не думай, ты королева. Идём гулять?

— Ты не сердишься на меня?

— Конечно же сержусь. Там увидим.

На углу улицы перед казино с автоматами идёт игра в напёрстки. Мы останавливаемся и смотрим.

Кладёшь сотенную купюру на ту половинку спичечного коробка, под которой предполагаешь войлочный шарик. Крупье не особенно хороший. Движения его рук несобранные, нервные, нескоординированные, в них есть какая-то старческая слабость.

— Юдит, у тебя не найдётся сотни?

— Да. Есть.

— Дай-ка мне!

— Но не хочешь же ты её проиграть? По телевизору предупреждали, что эти игры — одно мошенничество и обман…

— И всё-таки дай мне сотню!

Она неохотно протягивает мне две пятидесятки.

— Пронто, гхронто! Ставим сотню! Где же шарик? — подбадривает зрителей крупье, постоянно меняя коробочки местами.

Я заключаю внутри себя частное дополнительное пари с силами судьбы. Ставлю душу против Юдит. Я кладу купюры на коробок и тут же прижимаю сверху рукой. Выиграл. Две сотни назад.

— Перерыв! Теперь надо выпить минеральной воды! — выкрикивает крупье из своей серой пятидневной щетины, и мы уходим. Юдит весело смеётся.

— Вот. Напополам.

— А если бы ты проиграл?

— Тогда был бы тебе должен и виноват перед тобой. Но лучше пусть тебе достанется моя невинность.

Она щиплет меня в бок. Это первое её ко мне прикосновение, если не считать пресного поцелуя при встрече.

— Ты мог бы принять ванну, ты такой запущенный, видок у тебя!..

— Ты меня приглашаешь?

— Да, конечно! — Она смотрит под ноги. — Мне очень жаль, что я так себя вела… у меня сегодня был плохой день… Может быть, всё это только из — за неуверенности, потому что я не знаю толком, чего я, собственно говоря, хочу. Мне очень хорошо с тобой. Честное слово!

— Прекрасно, принцесса.

— И неправда, что я забыла твоё лицо. Просто я вдруг начала тебя бояться.

— Бояться? Меня? Чего именно?

— Ты правда работал в супермаркете?

— Хммм…

— И правда совершил налёт на бюро ритуальных услуг?

— Было дело.

Я рассказал ей эти истории наоборот, чтобы выглядело не так неэстетично и звучало не так сверх — драматично. Юдит очень опечалилась, когда узнала, что Том сидит в каталажке.

Вскоре я почувствовал, что она всё отчётливее и отчётливее припоминает те два дня, которые мы провели вместе.

Я обнял её одной рукой и был сейчас очень далёк от капитуляции. В худшем случае я самоубил бы на свободу нас обоих. Как-нибудь. Такие вещи надо доводить до логического завершения.

Тот частный дом рядовой застройки, который я так долго и тщетно искал, находился на западном краю Шёнеберга. Сад огорожен живой изгородью высотой до бёдер и полон безвкусицы. Вычурный пруд с гипсовой Афродитой. Голливудские качели-диван в жёлто-коричневую полоску. У входной двери в дом висит деревянный якорь со встроенным барометром.

Мы прокрадываемся на цыпочках через прихожую, выложенную светло-голубым кафелем. Справа располагается кухня. Юдит тянет меня туда и закрывает за нами дверь. Настенные часы показывают без малого одиннадцать.

— Только тихо, пожалуйста! Мои родители уже в постели. Они рано ложатся спать. Хочешь пива?

— Ещё спрашиваешь!

Кухня оборудована встроенной техникой и всевозможными приспособлениями. Из холодильника льётся заговорщический свет. Деревянная ваза с фруктами декорирует стол, покрытый клетчатой клеёнкой. Мы садимся друг против друга, я с пивом, она — с красным яблоком. Серые жалюзи опущены, а неоновая трубка над вентиляционной вытяжкой время от времени подмигивает. На меня особое впечатление производ ит полка с пряностями — на ней выставлено не меньше сотни маленьких баночек.

— Сегодня можешь остаться здесь на ночь. Ванну придётся отложить до лучших времён. Если сейчас напускать воду, родители проснутся.

А завтра в восемь им на работу, они у меня оба работают.

— Если у тебя будут с этим какие-то проблемы, то лучше не надо. Я переночую на улице. В августе это нормально.

— Не прикидывайся, пожалуйста! Это ни к чему. Только веди себя тихо, договорились?

— Ты меня поцелуешь?

— Ну, хорошо.

Она тянется ко мне через стол. Мы встречаемся над вазой с фруктами. Только чмок, никакого языка. Она отщипывает себе крупную синюю виноградину. Это выглядит очень эротично.

Я хотел бы, чтобы она что-нибудь сыграла мне на своей виоле, «Death Song», например, из «Black Angel», да-ди-да-да-ди-да-да-ди, до катако.

Завтра, может быть, отвечает она, сегодня уже поздно, ночь.

— Моя комната наверху. У меня на балконе висит гамак, я дам тебе свой спальный мешок.

— Тот самый, в собачьей какашке?

— Нет. Родители, само собой, купили мне новый.

— Отлично.

— Надеюсь, ты не замёрзнешь, на улице довольно тепло.

— Конечно.

— Знаешь что? Завтра я прогуляю школу. И мы целый день проведём вместе. Как тебе нравится эта идея?

— Очень великодушно и щедро с твоей стороны.

— Не дерзи, пожалуйста!

— Разве я позволил себе какую-то дерзость?

— Ещё какую! Ты дал мне понять, что ты разочарован.

— Это совсем другое.

Она испытующе смотрит на меня и катает между зубами виноградную косточку, потом берёт её двумя пальчиками и выпуливает в мойку.

— Я не знаю. Я правда не знаю.

Мы встаём из-за стола. Я ещё раз хватаюсь за её руку. Она раздвигает пальцы и сцепляет их с моими, но как-то вяло и устало. Я прижимаю её к себе, стискиваю её бёдра, целую её в шею. И тут мы слышим на лестнице шаги. Юдит отодвигается от меня.

Входит женщина в тяжёлых шлёпанцах и голубом халате. Под цвет кафеля.

Лицо её блестит от крема, химическая завивка цвета сена. В мочках ушей висят два маленьких попугайчика из золота. А я всегда думал, что такие предметы на ночь снимают.

— Привет, мам!

— Юдит… Что тут происходит?

Она отчуждённо смотрит на меня, и её брови ползут вверх чуть ли не до границы волос. Я в знак приветствия киваю головой.

Перед матерями я всегда испытываю первобытный страх.

— Это Хаген, мам, он мой друг, у него сейчас трудности. Я сказала ему, что он может переночевать у меня в гамаке на балконе.

Мама не знает, что и ответить на это, и изучающе осматривает меня, как будто я какое-то зеленоватое инопланетное существо. Она было заговорила, но снова выдохнула и принялась заикаться без воздуха:

— Да — но, Юдит, ты не можешь предлагать такое господину! Ведь у нас, в конце концов, есть комната для гостей!

— Хаген не против того, чтобы переночевать в гамаке…

— Ах, ну зачем же стеснять себя, мне не составит никакого труда приготовить ему постель. Сейчас же постелю! Ты предложила гостю чего — нибудь поесть?

— Мам, прошу тебя…

— Вы хотите есть? — обратилась она ко мне напрямик.

— Да. Очень хочу.

Юдит вскинула на меня голову.