Сытый мир

ГЛАВА 19. ЧТО НИ БАК, ТО СМАК

Наступил август. Бодро поскакал через чистилище. Я в аду. Нет, сказать это — значит ничего не сказать. Волны берлинского эфира лопаются от самовосхваляющих песен. Есть ли ещё в мире город, который сочинял бы столько песен о себе, любимом? Фронтовой театр. Оживление труппы на островке Запада. Ну, и как долго это ещё продлится? Стагнация вражественного мира подходит к концу. В распродаже Востока в это лето больше уже никто не мог сомневаться. Хотелось бы думать, что в этом есть скрытые возможности и перспектива! Как только пищеварительный тракт мира приходит в движение и начинается перистальтика кишечника, оптимисты тут же готовы поверить, что это новый шанс избежать повторения периодического кошмара. Но кишечник как был, так и остаётся изнутри коричневым, а то, что из него выходит наружу, скорее вонь, чем ветер, и уж тем более не свежий…

При виде миллионов фиолетовых пожирателей lasciate ogni speranza voi ch'entrate!

Берлин.

Здесь я долгое время жил с засевшей в башке эпилепсией свободы. Швырял камни, как дюжина молодых Давидов, вверх, на балкон кафе «Кранцлер», этого места встречи обывателей с Ку-дамм. Посреди неона и обдираловки были возведены баррикады, и машины полыхали огнём. Как же о таком не вспомнить в приступе ностальгии!

Позднее камни метко попадали в витрины павильонов, торгующих напитками. Спорт порождал неутолимую жажду.

Сегодня было бы куда уместнее отправиться в кафе «Кранцлер», раздолбать там мраморный столик и швыряться оттуда обломками в прохожих…

Кройцберг за это время приобрёл опрятный вид, гетто стало аттракционом для туристов, а самые умные из любителей независимости подались в деревню. Город полон дегенеративных экстремистов, а идеи, смысл которых ещё можно как-то догнать, — это всего лишь детские формулировки антикварных утопий. Вокруг шныряют одни безумцы, обозлённые, тупые, лишённые шарма и рафинированности. Всё, что они придумывают, имеет один источник: злость, отчаяние и сладострастие разрушения, — что значит столько же, сколько не значит. Город не очень-то отличается от остальной сыто-немецкой реальности. Разве что он обнажён и омерзителен.

Много чего носится в здешнем поганом воздухе. Я считываю знаки со стен. В лабиринте.

Я должен найти здесь Юдит. Достаточно трудная задача.

Берлин — это такая идиллия говна и одурачивания, что поэту здесь нечего искать, кроме Юдит.

Здесь всё можно отразить несколькими фотографиями. Остальное узнаешь из рекламы. А сплетни меня не интересуют.

Мне на всё это накакать. Искусство должно быть на месте преступления ещё до того, как туда сбегутся були и репортёры.

Из двух тысяч марок моей добычи осталась ещё добрал половина. Несмотря на это, я живу в надменной бедности.

Приюты для бездомных здесь переполнены иногда даже летом — поляками, пакистанцами, иракцами и так далее, представительными делегациями из всех углов глобуса.

Я подыскал себе дешёвый пансион, поскольку не хотел подолгу таскать мои бабки в трусах. Это причиняет неудобства при эротических сновидениях. Если бы я оставался ночами на улице, у моих бабок было бы мало шансов продолжительно наслаждаться моим обществом. С богатством всегда так.

Берлин никогда не был особенно дружелюбен по отношению ко мне.

Здесь я вынужденно подолгу сиживал в дерьме. Здесь я проигрывал всевозможным крупье нечеловеческие суммы. Здесь я чуть не подхватил лёгочное заболевание от слезоточивого газа. Город всегда любил показать мне, кто здесь главный.

Что касается Юдит, то примет, по которым я мог бы её найти, очень мало. Она ходит в гимназию. Но от этого нет никакого проку, потому что гимназии сейчас закрылись на каникулы.

Я без всякого плана прочёсывал разные районы города.

На одном грузовике, вывозящем мусор, красовалась надпись: «Что ни бак, то смак».

Ну, браво! Можно только поаплодировать!

Юдит упоминала как-то, что играет на виоле. Что ж, обзваниваю музыкальные школы и расспрашиваю, давая какие-то её приметы. Это требует только времени. Но многие вообще не расположены давать какие-либо справки. Кроме того, существуют ещё тысячи частных преподавателей музыки.

Было бы подло и бесстыдно надеяться на чудо, но бегаешь и ждёшь, потому что деваться некуда, приходится искать Юдит наугад.

Она говорила, что любит ходить в кино. Поэтому вечерами я толкусь то тут, то там, где показывают фильмы, которые ей могли бы понравиться.

Бывают жуткие минуты, когда я думаю о том, что её, может быть, вообще нет в Берлине, что она, например, как раз в это время ищет меня в Мюнхене.

Это было бы слишком трагично. Тогда мне пришлось бы жестоко сожалеть о том, что я приехал в Берлин.

На всякий случай я звоню одному из наших мюнхенских тружеников улицы и спрашиваю, какие новости.

Нет, о Юдит он ничего не слышал. Зато он рассказывает между прочим, что Том попался и арестован.

Я оставляю свой внимательный взгляд в каждом итальянском ресторане: она любит пиццу. Я растратил уже все взгляды. Моя слепота убивает меня.

Трижды в день — ламакун, по две пятьдесят за штуку. Это такая турецкая пицца с салатом. Вкусно, но не сытно. Я похудел.

Как я ненавижу Берлин! Но думать про это нужно тихонько, потому что город подслушивает мысли и зловеще посмеивается. Пристанище проклятых. Смоговое предупреждение второй ступени. Турецкий кебаб, реквием ми-диез.

На алкоголь я расходую совсем немного — и то лишь на самый дешёвый. Хаген, образцовый испытуемый. Которого надо досрочно отпустить за хорошее поведение.

Бродяги здесь заметно брутальнее, чем в нашем городе на Изаре. Они не ведают, что такое наплевательство, складчина здесь не в чести, за каждое пиво нацо бороться, даром тебе ничего не дадут. Нравы дикие, руки скоры на расправу, а порог торможения понижен до самого пола.

В Мюнхене наш брат смотрится чужеродным явлением на фоне изящных фасадов. А в Берлине низкое во многих местах стало образом жизни, дурным подобием фильмов Джима Джармуша.

Каких тут только нет развлечений!

Многие рок-концерты даются почти задаром, и повсюду шныряют типы, продавая из принесённых с собой коробок баночное пиво, причём по цене, ненамного выше той, что в магазине.

В Мюнхене такое было бы немыслимо, никто бы не пошёл на это: ни стиля, ни достоинства, ни выгоды.

Иногда я захожу в игровые пивные и играю с крупье блиц в шахматы, чтобы слегка приумножить мои денежные запасы: неизвестно, сколько времени ещё мне понадобится продержаться здесь.

Когда мне было девятнадцать, я почти каждый вечер проводил в таких пивных. Шахматный ресторанчик располагался в десяти минутах ходьбы от Курфюрстен-штрасе, и я мог играть по три часа подряд, ни разу не проигрывая. Дела шли.

Шлюхи давали или делали тебе всё что хочешь прямо на скамейке детской площадки. Это была упорядоченная жизнь.

Теперь я так сильно дисквалифицировался, что за сорок марок должен париться очень долго, да и те появляются редко…

А с моим воспалением лёгких всё обошлось хорошо. Два дня и две ночи я провалялся тогда в постели в чужом садовом домике — спал и потел, спал и потел, а потом появились люди, подняли крик и разбудили меня, но к этому времени я уже накопил достаточно сил, чтобы убежать. Спрятанные деньги дожидались меня под буком. и даже с автостопом мне повезло: меня сразу же подобрал один шофёр.

Ирода, кстати, арестовали. Им оказался безработный турок, при котором были обнаружены опасная бритва и молоток. Правда, он ни в чём не сознался, но случай был ясный, а улики убедительные. Странно. Что-то я никогда не замечал у Ирода турецкого акцента.

Если бы у меня была хотя бы фотография Юдит! Тогда её можно было бы кому-то показать…

Мне в голову пришла мысль пойти к одному из множества художников-портретистов, промышляющих у церкви памяти кайзера Вильгельма, и заказать ему портрет по описанию. К сожалению, почти все эти художники специализировались на карикатурах.