Сеул, зима 1964 года

— Сегодня холодно, так что не ходи на массаж, ладно? Авось всё устроится… Потерпи чуть-чуть… Всё образуется, вот увидишь…

От этих нелепых обещаний, которые даже на мой взгляд не стоили ломанного гроша, на меня наваливалась тоска. Однако Хёнги и не думал сердиться на эти пустые обещания, а просто выслушивал меня и изредка, в дни, когда за окном шёл холодный дождь или дул особенно пронизывающий ветер, просил:

— Отведи меня, пожалуйста, к морю…

В кабаке было четыре так называемых кисэн, и Юнсу пользовался у них огромной популярностью. Он, чувствуя себя хозяином в своём королевстве, чего только не вытворял, какие только слова не произносил, чтобы развеселить этих женщин. Это выглядело так, словно ради их улыбок он целиком выплёскивал все те знания, которые в своё время получил на лекциях по литературе. Он полностью на свой лад переделывал романы Кафки, разыгрывая комедии, от чего женщины хватались за животы и катались от смеха по полу. Постепенно и я становился похожим на всю эту компанию: я никому не причиняю вреда, и даже если и умру, то вас это не касается, и не надо совать нос в мои дела. Вот так всё это и выглядело.

— Не знаю, для чего на свете существуют кисэн, не имеющие никакого понятия о своём предназначении, и молодой сочинитель, который не знает, где найти свою музу… Что ж, выпьем друзья! — так голосил Юнсу, а потом, бывало, бормотал:

— Чёрт подери! Деньги, накопленные с таким трудом на томик стихов, который я собирался издать этой осенью, тают без следа.

Я был совершенно равнодушен к этим женщинам из кабака. Среди них тоже встречалась удивительная дружба. Те, кто остался без ничего, обладали удивительной тягой к единственному, что у них осталось — к жизни. И хотя на свете принято считать, что самое вожделенное для них — это деньги, в действительности же, этот сорт людей больше всего на свете пренебрегал деньгами. Однако разглядев в них такое положительное качество, я всё равно не смог заставить себя уважать их. Опьянев, я, бывало, укладывал голову на колени одной из них и засыпал, но это не означало, что я любил их. Если уж на то пошло, то в сравнении с сеульской студенткой Сонэ эти женщины были во сто крат несчастнее. Почему же тогда у меня так щемило сердце, когда я видел горе Сонэ, а по отношению к гораздо более несчастным женщинам оставался совершенно равнодушен? Скажете, всё потому, что с Сонэ меня связывала любовь? Однако, сдаётся мне, не только из-за этого. Видимо, Сонэ была для меня чем-то вроде горячки, переболев которой, я приобрёл иммунитет. Говорят же, что только первый иней холодит. Я был убеждён, что после того, как перенесёшь первые тяжёлые испытания, при последующих страданиях ты уже не чувствуешь особой боли. О, теперь я, кажется, понял… Понял причину, почему у стариков, как это ни удивительно, не увидишь ни улыбок, ни слёз. Человеческое существо держит на вооружении разнообразные приспособления для защиты: любовь, ненависть, радость, грусть, тщеславие, раскаяние или же сострадание и изощрённую зависть… И вот, в течение жизни всё это одно за другим атрофируется. И в какой-то момент ты уже сам не замечаешь того, что даже едва заметные достоинства разрушаются. О, боже! Нет, не хочу! Пускай меня парализует, но я желаю, чтобы всё это происходило в ясном сознании. И до того, как это случится, я не хотел бы лишиться всего своего «оружия».

Однако, сколько бы я не старался, у меня всё равно не получалось хотя бы изобразить какие-то чувства. Единственно, что возникало, так это лишь что-то напоминающее дружбу к тому или иному человеку, оказавшемуся в таком же положении. Тогда-то и произошло настоящее потрясение — Юнсу сманил в кабак Хёнги.

В то утро после вчерашней попойки у меня ужасно раскалывалась голова, перед глазами всё плыло. Я открыл окно, в него сразу же ворвался по-настоящему зимний ветер и успокоил мою головную боль. Довольно долго я сидел, прижавшись лбом к подоконнику, а когда поднял голову, то разглядел напротив на воротах, покрытых черепицей, иней, который сверкал на солнце словно драгоценные камни. Он-то внезапно и навёл меня на мысль о времени года — я глянул на календарь и увидел, что ноябрь уже наполовину прошёл. Миновал уже почти месяц, как я вернулся домой. Сердце моё забилось в тревоге, отметая все другие ненужные мысли. В голове стучало — как же мне быть, и что больше так продолжаться не может. Я снова забрался под одеяло, но сознание прояснялось всё больше и больше, хотя никакое решение не приходило на ум. Не знаю, сколько времени прошло, пока я так лежал.

— Это конец! Конец! — бормоча так, я резко вскочил с кровати, оделся и, даже не позавтракав, помчался в кабак, где заседал Юнсу. И там я увидел Хёнги. Я ни разу не приводил его туда и вообще не хотел знакомить его с этим местом.

Но больше всего меня возмутило то, что женщины вместе с Юнсу окружили Хёнги и выкрикивали «Дракон, дракон! Поймай меня!» Они хлопали в ладоши и хохотали. Похоже, что и Хёнги всё это весьма нравилось, так что от старания у него на лбу выступили капельки пота.

Когда я вошёл, одна из женщин, посмеиваясь, потянула меня за рукав:

— Нет, вы только посмотрите на это! Этот слепой такой потешный!

— Выпил почти тве [75] вина — и хоть бы хны! Вон как на ногах справно держится! Вы только посмотрите на него! И даже лицо не покраснело!

— Мало того, он под этим делом, кажется, увлёкся Инджой!

Я взглянул на ту, что звали Инджа. Уперев руки в бока и посмеиваясь, она тоже, похоже, веселилась от души. Видно было, что моё появление привело в замешательство Хёнги. Он сконфуженно покраснел и, моргая слепыми глазами, стоял посреди комнаты, словно чурбан, растерянно улыбаясь.

Юнсу повалился на пол и запричитал:

— Я не виноват, я не виноват…

При этом он бил себя в грудь кулаком, как это делают католики. Наверное из-за того, что Юнсу изменился до неузнаваемости, к моему горлу подступил комок. И неожиданно для самого себя я со всей силы дал Хёнги пощёчину. Он пошатнулся, упал навзничь. Его начало полоскать. В мгновение ока всё вокруг было залито содержимым его желудка. Инджа сбегала за тряпкой и стала убирать, укоризненно поглядывая на меня. Остальные женщины тоже осуждающе бормотали, мол, кто ты такой, чтобы вмешиваться. И только Юнсу ещё громче заверещал:

— Я тут ни при чём, я не виноват!

Я стоял молча, уставившись в пол, а когда Хёнги, пошатываясь, с трудом поднялся на ноги, я взял его за руку и вышел с ним вон. Мне хотелось выть. Но первым, громко всхлипывая, разрыдался Хёнги. Инджа вынесла его чёрные очки, оставленные в кабаке. Я вытер платком его невидящие глаза, из которых катились слёзы, и надел на него эти очки. Затем взял его под руку и, медленно шагая, довёл до дома, где уложил в комнате, а сам сел рядом, держа его руку, пока он не уснул, громко храпя.

Однако спустя несколько дней Хёнги, смущённо улыбаясь, спросил:

— Как думаешь, эта Инджа хорошая, да?

В тот момент я ещё раз почувствовал, насколько важным для него было событие, которое произошло в тот день.

Я, посмеиваясь, промолвил:

— Почему ты спрашиваешь? И вообще, как ты узнал — хорошая она или плохая?

— Просто мне так показалось. А что, она плохая?

— Да нет. Очень даже неплохая девушка.

Он закивал.

— Вот и я так подумал, — проговорил он со вздохом облегчения, будто у него отлегло от души.

Я решил, что теперь уже ничего не изменишь — всё сложилось так, как сложилось. В конце концов я перестал ходить в тот кабак, а Хёнги перепоручил Юнсу. Тот изредка приходил меня навестить, и от него я слышал, что Хёнги не на шутку привязался к Индже. Похоже, они сблизились даже физически. Непонятно, правда, насколько Инджа привязана к Хёнги.

А между тем как-то вечером меня вызвали к себе отец с матерью. Разговор их был весьма простым и ужасно сложным одновременно. Когда я опустился перед отцом на колени, он озабоченно спросил меня:

— Чего ты хочешь?

Хочу. Хочу? Хочу? У меня перехватило дыхание. Хотелось так много, что лучше бы вообще ничего не хотелось. Я знаю точно — счастливы те, кто может с уверенностью выбрать что-то одно: «Я хочу стать тем-то и тем-то». Отец, я хочу стать всем. И иметь всё. Но так ответить было нельзя.