Житие Одинокова

Костров не разводили, временных сооружений не оборудовали. Водки не было — не подвезли. На ночь разговоры вести вообще-то не заведено: согреться бы и выспаться. Но сегодня день особый: сержант Панов из госпиталя вернулся! И беседа пошла.

— После этой пальбы час бредём, снег по пояс, — продолжал вещать Никифоров. — У немцев тишина, ни одного выстрела, только дым, там после «Катюши» всё горит, даже металл. Потом они очухались, видать: вжарили по нам из пулемётов. Залегли мы в снег, комбат вызвал штурмовую авиацию, и как начали горбатые их утюжить, мама дорогая!

— Эх, а я всё пропустил, — страдал Панов.

— Беречься надо было. Вот бы и любовался с нами на «Катюшу».

— Да! А ты вместо этого по госпиталям жировал!

— Зато я в госпитале со Сталиным разговаривал.

— Чего?!

— Врёшь!

В одно мгновение все забыли про Никифорова. Словам Панова и верили, и не верили. Но даже не верящие хотели поверить, и посыпались вопросы: «Где?», «Как?», «Когда?»

— Он к нам в госпиталь приезжал, — пояснил Панов.

— Да быть не может! Сталин? Во фронтовой госпиталь?

— Конечно. Почему нет?

— Врёт он! Делать товарищу Сталину нечего, как по госпиталям разъезжать.

— Может, по пути? Ехал куда-то, ну и…

— Нет-нет! — горячился Панов. — Специально к нам приезжал! Поговорить.

— Что-то я не помню, чтоб в газетах писали, как Сталин ездил на фронт.

— А не хочет он, чтобы про его поездки писали!

— Не, ребята, — убеждал Панов. — Ни журналистов, но фотокоров не было. Сталин и несколько генералов с ним.

Разорались, однако, бойцы. Темнотища, глаз коли, к тому же валит снег, и немцы вряд ли решались бы на вылазку. Но если услышат — вполне могут пальнуть из пушки или из пулемёта. Одиноков высунул голову из-под своего засыпанного снегом брезента:

— Прекратить крики!

Бойцы на время умолкли, но затронутая тема так интересна, что вскоре разговор возобновился, хоть и совсем тихо.

— Сел ко мне на койку, мамой клянусь. На краешек. И спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов?

— Ой-ой! Он уж и фамилию твою знает!

— Ему же сказали, как вошёл. Дескать, вот лежит героический сержант Панов.

— Заливаешь ты, героический сержант…

— Да тихо вы! Панов, какой он из себя-то?

— А что ты, Сталина не видел? Такой точно, как на фотках. Вот. Сначала спросил, чем сильны немецкие солдаты и офицеры, какие у них слабые стороны. Я ему говорю: крепко дерутся, но бить можно. Вот морозец ударил, и нам бы добавить! А он и говорит: «Потерпите немного, уже есть у нас кое-какие силёнки для наступления».

— Вот мы и наступаем. А силёнок-то всё равно маловато…

— Не перебивай!

— Потом спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов? Я говорю, чувствую себя достаточно здоровым, чтобы бить немцев. Он поправляет: фашистов, говорит. Вы, говорит, товарищ Панов, понимаете, что немцы — разные? Среди них есть наши враги, есть оболваненные Гитлером, но есть и наши союзники! И рассказывает, что во время налётов на Москву многие немецкие бомбы не взрывались. Они были испорченные. И даже в некоторых нашли записки от немецких рабочих, которые не любят фашистов, и нарочно выпустили негодные авиабомбы. Я ни жив, ни мёртв. Сталин! Мне! Рассказывает! А я лежу перед ним, как бревно под одеялом, и даже встать по стойке «смирно» не могу, потому что на мне только исподнее.

— Ты один, что ли, в палате был?

— Не, ну как один? Будто ты в госпиталях не бывал. Это ж бывшая районная фабрика, два этажа. В цеху деревообработки мы лежали. Да… Не сбивай… О чём я? А! Говорит мне: вы, товарищ Панов, чувствуете себя хорошо, и это хорошо, но пусть проверят врачи. Вы можете чувствовать себя хорошо, а что-то не долечено, и вы на фронте окажетесь бесполезным элементом. Ещё спросил, партийный ли я. Нет, говорю. Он улыбнулся так и говорит: «Ну ничего, я тоже был беспартийным». Пожелал мне выздоровления и боевых успехов, и встал.

— Вот это да!

— Ни фига себе!

— Да погодите! Самое интересное впереди!

— Давай-давай!

— Не тяни резину.

— Встал он и спрашивает у начальника госпиталя, полковника: «Где здесь у вас туалет?» Тот сразу: «Идёмте, товарищ Сталин, в отделение персонала, там очень хороший туалет». А Сталин ему: «Нет, вы меня неправильно поняли. Я хочу посмотреть, каковы санитарные условия для раненых бойцов Красной Армии». У полковника этого рожа переменилась, ребята! Он позеленел просто. Он же знает, каковы условия-то!

Слушатели смеялись, пряча лица в воротники полушубков, чтоб заглушить звуки.

— Туалет в госпитале! Представили? Мужики — раненые, кто-то не может руками-ногами управлять, у кого-то они и вовсе отпиленные — у тех, кто ждёт отправки в тыл. Какие уж там условия! Не туалет, а натуральная сральня. Но делать нечего, повели. Дальше я не видел, мне рассказали. Товарищ Сталин посмотрел на это санитарное чудо и приказал начальнику госпиталя взять щётку и лично отдраить помещение до блеска. Тот стоит, глазами хлопает. Генерал, что со Сталиным был, как заорёт на него: «Вы что, не поняли приказа Верховного Главнокомандующего? Выполнять!» И он… И он…

Дальше Панов говорить не мог, да и некому было слушать: все хохотали, не скрываясь. Василий хотел на них прикрикнуть, но его самого душил смех. Наконец, переборов себя, высунулся, приказал:

— Всем спать!

— Привычка — вторая натура, — сказал батальонный комиссар Загребский.

— Даже спорить не буду, — ответил ротный командир Василий Одиноков.

Последние несколько дней они встречались ежедневно, болтали о том, о сём. Это была очень колоритная парочка: Загребский, в свои 45 лет черноволосый, как пацан, и молодой Одиноков — седой, как лунь. Комиссар был единственным человеком, с которым Василий откровенно говорил про свои странные способности угадывать смерть. Он мог бы поговорить об этом ещё с Мироном Семёновым, но где тот Мирон? Ни слуху, ни духу.

В этот раз, устроившись с чайком в отбитом у немцев блиндаже, обсуждали, сколь быстро человек привыкает к тому, что вчера показалось бы необычным. Например, к смерти. До войны человек видел покойника, только когда умирал кто-то из родственников. Это не так часто случается. А вот война. Сначала каждый убитый вызывал страх и ужас. Но — привыкли! Бойцы ежедневно видят мёртвыми тех, с кем вчера делили сухари, пили водку, играли в «махнёмся не глядя».

Для Василия разница была в том, что вчера никто из этих бойцов не знал, кому назавтра выпадет умереть, а он, Василий — знал. Загребский высказал мысль, что ему в таком случае легче пережить реальную смерть товарищей, ведь он к тому, что они погибнут, подготовлен. Вася посмотрел на него с удивлением:

— Легче? Завтра погибнет Степан Петрович Третьяков. Он учитель. Преподавал детям литературу. Добрейший человек, эрудит. Он у нас всего три дня. А Коля Ступин с нами два месяца. Из боя выйдем уже без них и ещё двух десятков наших товарищей. А поведу их в бой — я. Поведу, зная, что они будут убиты. Чем же это мне легче?

— Да, я не прав. Извините, Василий, — Загребский был удручён. — И всё-таки в бой идти придётся, вы понимаете?

— Конечно, — ответил Василий с сомнением. — Я, Иван Степанович, не стратег, и мне непонятно, чего мы всё лезем и лезем. Тылы отстали. Поддержка артиллерии и авиации всё слабее, не то, что было в первые дни наступления. Не успеваем провести разведку, а уже приказ: «Вперёд». Немцы-то воюют умелее! У них укрепления, у них ручной пулемёт МГ-34. Одно немецкое отделение с таким пулемётом способно перебить мне роту! Зачем эти лобовые атаки, Иван Степанович?

Загребский помолчал. Они тут были одни, но он осторожничал. Сказал тихо-тихо, наклонившись к собеседнику поближе:

— Я вам скажу, Василий. Дело в том, что между политическими и военными руководителями нашей 1-й Ударной армии — большие контры. Командарм против лобовых атак. Требует беречь людей. Да вы знаете, приказ читали.