Стыд

— Ошибаешься, — сказал старик. — Сидел он правильно, по делу.

— Но ведь был же звонок Агамалову!

— Ну и что? — Стекла очков старика запотели, и взгляд его теперь казался чуть помягче. — Прохоров отдал приказ, а его подчиненный ослушался. Видишь ли, из обкома звонили! Да хоть сам господь бог!.. Значит, Прохоров — плохой руководитель, если его работники чужих боятся больше, чем его. Так что сидел он правильно. А то, что мы его не бросили, уже второй вопрос.

— Вот и я говорю!..

— Ты говоришь о другом, — старик откинулся на стуле.

— Хочешь совет? Потом спасибо скажешь.

— Допустим.

— Не суйся к Агамалову. А другу своему скажи, что отказал. Он же не сможет проверить.

— Так будет нечестно.

— Нет, ты не понимаешь… — Тесть разочарованно покачал головой, и по амплитуде движений Лузгин догадался, что старик уже «поплыл» от коньяка. — Это бесполезно. Едва ли Агамалов здесь завязан. Сто тысяч тонн — не тот объем, чтобы он рискнул своей карьерой или репутацией.

— А мне говорили, он за цистерну удавится.

— Вранье. Люди путают жадность и контроль. Тому, кто украдет цистерну, наш Эдик голову снесет, но сам вот так, по-мелкому, не будет.

— А по-крупному?

Старик погрозил ему пальцем.

— Не дерзи, не надо. А Ломакину скажи, пусть уезжает. Ничего у него не получится, даже если концы, как ты говоришь, где-то здесь. Не станет Агамалов этим заниматься, а если и станет, во что я не верю, будет только хуже.

— Это почему?

— Информация пройдет, и кое-кто задергается.

— Вот и отлично. Задергается и себя обнаружит.

Старик усмехнулся и выразил глубочайшее соболезнование по поводу идиотизма и наивности сидящего перед ним взрослого вроде бы человека, потому что упомянутое дерганье проявится не в беготне по коридорам с паническими воплями «что делать?», а в неминуемом и моментальном указании сыскать Ломакина и нейтрализовать. И сядут на тебя, сказал старик, и так насядут, что ты их сам к Ломакину и приведешь.

— И учти: я тебя защитить не смогу. Плюнь на все и пиши свою книгу. Я почитал немного — вроде получается.

— Ну, ты и гад, Степаныч, — с чувством произнес Лузгин. — Читать без спроса — это неприлично.

— А ты не оставляй бумаги на столе. Давай-ка чай, мутит меня что-то.

— Не пей фужерами, вот и мутить не будет.

В коридоре раздались шаги. Двумя руками сразу Лузгин схватил наполненный фужер и бутылку и придвинул их к себе; второй фужер, пустой, поозиравшись и не увидев других удобных вариантов, сунул под стол себе на колени. Дверь отворилась, вошла теща в дневном халате-кимоно.

— Здрасьте, — произнес Лузгин, играя пьяное радушие пополам с раскаяньем. — Вот уж, извините…

— Иван! — сказала теща. — Что ты делаешь?

— Оставь нас, Нина. Он не пьет.

— Я о тебе!

— Просил же, Нина! — Теща молча вышла. Жалко бабу, подумал Лузгин, нахлебалась она в жизни с таким мужем; и у Тамары характер в отца, это точно, а у Кати — в маму, этакая мышка…

— Чай поставь, спаситель, — напомнил старик. Лузгин поднялся, фужер глухо стукнулся в синий ковер.

— О черт! — сказал Лузгин и полез под стол на четвереньках.

— Хочешь, я тебе о дружбе расскажу? — спросил старик, когда они брякали ложками в чашках. — И вообще о том, что значит делать добро людям. Тебе полезно будет.

Лузгин пожал плечами: как угодно. Ему уже изрядно надоели хватавшие его за пуговицу пиджака местные сказители с осточертевшим рефреном: щас я тебе такое расскажу, полезно будет, в книжку вставишь… Старик пока за пуговицу не хватал, а вот гляди: хлебнул — и сам туда же.

— Мы с Гафаровым начинали вместе на Усть-Балыке. Гафаров — отец той женщины. — Лузгин кивнул в знак понимания. — Буровик был от бога, не хуже Фимы Лыткина. Хороших мастеров в те годы было много… Он когда жену с дочкой привез, мы с ребятами ему вагончик отдали, а сами жили на складе. Нары сколотили и печку-буржуйку поставили. Утром проснешься, а волосы к стенке примерзли. С детьми здесь было тяжело, особенно с грудными, а что поделаешь? Жить-то надо было, молодые… Гафарова я потом начальником управления буровых работ сделал, и зря: провалил все, что мог, пришлось ему зама поставить толкового, тот и тянул, а Гафаров на рыбалках пьянствовал. Через это дело и кончился — упал в прорубь. Пока барахтался, потом шел… Самого-то спасли, а вот ноги отрезали ниже колена. Оформили на инвалидность. Я ему должность предлагал в конторе — нет, отказался. Лежал и пил. Дочь уже взрослая, внуки… Вторую пенсию ему оформили от предприятия, премии по праздникам давали. Два раза я ему протезы из Канады привозил — мог бы ходить, многие ведь ходят на таких, да он не захотел. Тогда коляску электрическую подарили, «Запорожец» инвалидный…

— Молодцы, — сказал Лузгин. — Это по-людски.

— Ты погоди с оценками. Приходит ко мне дочь ну, эта: квартиру надо — маленькая. Дали трехкомнатную — ту, в которой сегодня были. Проходит время — опять идет: надо сына отселять, он женился. Тот, амбал, который старший. Дали однокомнатную, но уже шум — очередников и так хватает, люди по пятнадцать лет в очереди стоят. Кое-как уладил с профсоюзом. Гафаров пьет, мы его лечим, в Москву отправили. А тут первые машины по бартеру пришли из Японии.

— Я помню, — вклинился Лузгин, — красные «Короллы», маленькие такие. Мы снимали.

— Дерьмо машины были. Корпус — как из пластика: если стукнулся — не варится и не рихтуется. Ну вот, приходит… Говорю ей: не могу, только передовикам и действующим ветеранам, так профсоюз решил. Гафарова в списках нет, да и зачем ему? Уперлась: надо! И знаешь, с такой злостью… Ну и хрен с тобой, думаю. Отдал свою. Приходит: денег нет, оплачивать нечем. Дал из своих, были в сейфе. И говорю ей: все, заканчивай. Та в слезы: ах, спасибо!.. А сам Гафаров даже и не позвонил ни разу. Потом узнал — продала она машину. И квартиру сына — ту, однокомнатную, — тоже продала. Как раз первые кооперативы пошли. Она в это дело полезла. Ну, «Рога и копыта», в общем. Проторговалась, приходит: дай поручительство на кредит. Я, дурак, дал. Через год пришлось самому гасить. Охране приказал: не пускать. И тут выборы в депутаты. Кто, ты думаешь, громче всех на митингах про меня гадости орал? Она. Вот так, Володя. Всю жизнь помогал человеку, один раз сказал «нет» — и все, уже сволочь, ворюга, зазнался…

— А где сейчас Гафаров?

— Умер.

— От чего?

— Откуда я знаю? От пьянки, наверное. Она уехала куда-то на юг, долго не было, потом узнал: вернулась. Старший сын здесь оставался, а младшего она с собой брала. Такая вот история, Володя… Сам видишь, чем все кончилось.

— Вам себя винить не в чем, Степаныч, — уверенно сказал Лузгин. — Вы себя в этом деле вели — дай бог каждому.

— Ты так думаешь? — Старик прикрыл глаза и покачался на стуле. — У меня на этот счет другое мнение. Ведь если бы я из чувства ложного товарищества не сделал Гафарова начальником и не покрывал его, не случилось бы той злосчастной рыбалки. Буровая ведь не кабинет, там работать надо, с буровой не сбежишь — некуда и некогда. И этой, дочери… отказал бы сразу — жили бы, как все живут. Я это к чему, Володя…

— Да понял я, — сказал Лузгин.

— Нет, ты не понял. — Старик болезненно поморщился. — А если понял — завтра же скажи Ломакину, чтобы и духу его здесь не было. Всем будет лучше, всем…

— Плохо, Степаныч? — спросил Лузгин, увидев крупные капли влаги на сером стариковском лбу.

— Нину позови, — сквозь зубы произнес старик, — а сам уйди! Не хочу… Быстрее!

Через двадцать минут тестя увезли на «скорой». Лузгин топтался в дверях кухни, смотрел, как теща ползает на коленях по ковру с тряпкой и стиральным порошком, и что-то бормотал уныло-оправдательное про старика, а больше про себя, и предлагал немедленно чинить отломанный у стула подлокотник — он умеет: здесь нужен клей «момент» и тонкая наждачная бумага. «Володя, идите к себе», — проговорила теща, задыхаясь, и сели, на мокрый ковер. Сейчас будет плакать, испугался Лузгин и на цыпочках убрался в кабинет.