Стыд

— Искра, — подтвердил соседний дед.

— А хрен его знает! Ну, следствие… Прихожу на допрос как свидетель и вижу, что мне дело шьют! Я к генералу, говорю: «Посадят!». Тот говорит: «Ну, что ж, на этом жизнь не кончится». Я сначала ошалел, а потом понял: прав Степаныч. И хорошо, что он не бегал, не суетился, не звонил. Меня бы все равно посадили, кого-то же надо сажать, если трупы, а я бы надеялся, дурак. А так сразу успокоился и как-то… душой окреп, понимаешь.

— Зря ты следователю про секретаря сказал, — солидно произнес соседний дед. — Могли бы и не посадить, а так — конечно.

— Тогда бы посадили Агамалова. Начальником парка был он, — добавил Прохоров, увидев выражение лузгинского лица.

— Пришел я снова на допрос и назад уже не вышел. Обиделся сначала, что Плеткин на суде не появился, а потом понял: и правильно, нечего нервы друг другу мотать. Три года отсидел, день в день. Никуда не увезли — сидел здесь, в городе, в «четверке», это уже Плеткин постарался. Сам не пришел ни разу, а жене свидания давали. Я у начальника колонии был замом по производству. Не поверишь: у меня кабинет был больше, чем у него, и телефон стоял городской, вот так…

Прохоров утер слезы ладонью и убрал платок в карман.

— Простился с начальником, выпили с ним… Выхожу за ворота — Эдик стоит и машина. Привез к Степанычу, тот достал ключи от кабинета: иди, работай. Я к себе захожу — все как было, ничего не тронуто, даже цветы поливали…

— Не надо, Вася, успокойся… — Соседний дед погладил Кузьмича по рукаву.

— Да иди ты! — отдернул руку Прохоров и стал ровнять свои бумаги на столе. Сверху лежал снимок — цветной, парадный. Прохоров ткнул в него пальцем:

— Вот, ордена потом вернули… Плеткин был прав: система, ее не переедешь. Я спокойно сидел, вроде бы в командировке.

— Ну, как я в Афгане, — сказал соседний дед. — Две буровые вышки, шесть балков и колючая проволока. За периметр выйдешь — зарежут. Тоже зона по-своему.

— Ну, ты не путай, это вещи разные.

— Можно вопрос? — Лузгин выключил диктофон. — Вот вы сами сказали: система. По сути дела, вас партия посадила.

— Мне партбилет вернули! — повысил голос Прохоров.

— Тем более. На вас давил обком…

— Всегда давил. Такая у него была задача.

— И вмешивался…

— Это — зря.

— И командовал вами…

— Я же сказал: это зря они делали. Мы в своем деле больше понимали.

— Но сели из-за них и вместо них.

— Ну…

— И остались коммунистом. Как это понимать прикажете?

— Я не за них сидел. — Кузьмич собрал бумаги стопочкой.

— За Агамалова?

— Он пацан еще был. Мне бы в его годы позвонил первый секретарь…

— Неправда, — возразил соседний дед, — ты его на хер бы послал!

— Ну, послать не послал… — усмехнулся явно польщенный Кузьмич. — Агамалов бы в зоне сломался, а я взрослый был мужик, я понимал: есть трупы — должен кто-то сесть, — такой порядок. Ты это все выбрось, писатель, этого в книгу не надо…

В коридоре пресс-службы Лузгина перехватила племянница Иванова.

— Спасибо вам, — зашептала она, озираясь. — Это поступок! Агамалов ненавидит Георгия Петровича, а вы не побоялись открыто к нему прийти. Вы молодец!

— При чем здесь я? — удивился Лузгин. — Меня направил сам Пацаев, его идея.

Девица ахнула:

— Он вас подставил, негодяй!

— Ты во всем виноват, — произнесла жена и положила трубку. Лузгин сидел у телефона, боясь поднять глаза на тестя. Старик вышагивал по кабинетному ковру, и там, у двери, где он разворачивался, снова и снова настырно скрипела паркетина.

Лузгин уже слышал от Вальки Ломакина, что ночью на приют был совершен омоновский налет. Охрану и начальство повязали, всех наркоманов разогнали по домам. Земнова брали на квартире, и он успел отзвониться Ломакину. Часть пациентов написали заявления, что их в приюте содержали принудительно, и прокуратура возбудила дело — незаконное лишение свободы, вымогательство, жестокое обращение (насчет последнего Лузгин был наслышан: ведро с водой, наручники и трудотерапия). Земнова утром отпустили под залог, расстарались адвокаты, после полудня в журналистском клубе была назначена его пресс-конференция. И черт бы с ними всеми, если б не одно: пропала Анечка Важенина.

Тамара с Катей обзвонили всех знакомых, две городские больницы и даже единственный морг. Милиция отказалась принимать заявление — слишком мало времени прошло, надо ждать трое суток. Иван Степанович лично говорил с милицейским начальником, тот советовал не суетиться и шутил на тему молодежных нравов. Лузгин придумал версию: вокзал, аэропорт! Жена обозвала его дураком: у Анечки нет документов, ей не дадут билет, — и добила, прибавив, что именно Лузгин во всем и виноват, его была идея.

— Надо идти к этому… Алику. — Старик по-армейски, большими пальцами, оправил вокруг пояса рубашку и поддернул брюки.

— А где он живет? — беспомощно взмахнул руками Лузгин. Тесть не корил его случившимся, и Лузгин был ему благодарен за это.

— Я знаю. — Старик, прищурясь, поглядел в окно. — Я сам его деду эту квартиру давал. Собирайся.

— А кто был его дед?

— Хороший человек, да рано умер. Он бы их всех своей рукой…

Дом упомянутого Алика — бойфренда, сокурсника Анечки Важениной и, как следовало из рассказа Земнова, вербовщика от наркоты, — находился в старом микрорайоне, три квартала в сторону реки. Они пошли пешком, улицы были полны средь бела рабочего дня, отметил дотошный Лузгин. Старик шагал, впечатывая каблуки в мерзлый асфальт, и перед ним расступались, давали дорогу.

Они зашли в подъезд обшарпанной пятиэтажки, тесть позвонил в массивную дверь со зрачком. Хорошо устроились, оценил Лузгин: квартира с краю, окна на три стороны, задами вдоль реки можно пройти незамеченным, а если что — в окно и к лесу…

Им открыли не сразу, долго лязгали засовами и, судя по всему, рассматривали сквозь зрачок.

— Зачем пришли? — спросил наголо обритый парень лет двадцати с приплюснутым боксерским носом.

— Ты Алик? — выпалил Лузгин.

— Мать позови, — сказал старик.

— Зачем?

— Поговорить.

Боксер захлопнул дверь.

— И это — Алик? — изумился Лузгин.

— Это брат, — сказал тесть. — И чтоб больше ни слова, ты понял?

Дверь отворилась снова. Грузная женщина в цветном платье и черном платке поверх черных волос молча разглядывала старика, заполнив собою проем.

— Здравствуй, — сказал старик. — Сын дома?

— Ее здесь нет, — сказала женщина.

— Я спрашиваю: твой сын дома? Я могу войти?

— Не можешь ты войти, — сказала женщина и, полуобернувшись, позвала: «Али! Иди сюда, пожалуйста».

За спиной матери из темноты прихожей явился другой парень, такой же рослый, как и его брат, но стройный, с красивым по-южному лицом — тот самый тип мужчины, которому Лузгин всю жизнь завидовал, а потому терпеть его не мог. Парень поздоровался со стариком по имени-отчеству и улыбнулся вежливо, с долей сочувствия.

— Ты знаешь, где Анна? Что с ней?

— Нет, я не знаю. Извините.

— Но ты ведь узнал?..

— Да! — В голосе матери слышался вызов. — Здесь уже милиция была. Что еще вам надо? Уходите.

— Послушай, ты, — сказал старик, глядя поверх женской головы. — Пропала твоя девушка, а ты дома отсиживаешься?

— А он здесь ни при чем. — Женщина в платке сделала шаг назад и спиной толкнула сына. — Твоя внучка, ты ищи. У тебя денег много — купи милицию, ОМОН купи, всех купи, пусть ищут. Зачем сюда пришел?

— Запомни: если что — убью.

— Ты? — рассмеялась женщина. — Ты убьешь? Убить — мужчина надо. Иди отсюда!

Дверь захлопнулась.

— За что она вас ненавидит, Степаныч? — спросил Лузгин, когда спускались в тамбур грязного подъезда. — А дед, про которого вы говорили — это, получается, ее отец? Он что, у вас работал?

— Заткнись, — сказал старик и добавил: «Пожалуйста».

На повороте к дому тестя Лузгин увидел ломакинский джип, стоявший у газетного киоска. «За сигаретами», — сказал он старику. Тесть удалялся молча — поникший и сутулый, без прежней твердости в шаге.