Избранное

«Нет, надо решиться, у меня нет иного выхода, как только быть до самой смерти женой этого человека. Почему же не смириться с ним? Легко сказать. Но нелегко забыть причины моей неприязни. Боже, господи боже, скажи мне, не разрушаю ли я собственными руками свое счастье, скажи мне, должна ли я забыть ради него долг перед отцом и братом…»

Шарабан с трудом продвигался вперед по пыльной дороге, среди людей, не ведавших спешки, тащившихся к святому месту пешком, на коленях, на четвереньках.

Шеренги магеев не позволяли выехать на обочину и обогнать процессию. Тихо покачивалась под зонтом в экипаже, невольно толкаемом паломниками, белая женщина: газельи глаза, розовые мочки ушей, ровная белизна кожи, платочек, прикрывающий нос и рот, высокая грудь под голубым шелком, большой живот, маленькие - одна на другой - ножки, атласные туфельки.

«У нас есть сын. Отец и брат мертвы. Почему мне не дает покоя прошлое? Надо смотреть вперед. Но я не в состоянии решиться. Или пусть сами события, судьба, что-то помимо меня решит за меня? Может быть. Господи боже. Я жду второго сына…»

К ней тянулись руки: сначала мозолистая ручища старого седого индейца, потом голые женские руки из-под накидок. Тихие голоса, шептавшие слова ласки и восхищения; пальцы, старавшиеся прикоснуться к ней, свистящие вздохи: «Матушка, матушка». Шарабан остановился. Он спрыгнул с сиденья, размахивая хлыстом над темными головами, крича, чтобы дали дорогу: высокий, в черном костюме, в обшитой галуном шляпе, надвинутой на самые брови…

«Господи, за что послал ты мне такое испытание?…»

Она схватила вожжи, резко дернула лошадь вправо. Вороная сшибла с ног нескольких паломников, заржала и взвилась на дыбы, выбив у кого-то из рук глиняные бутыли и клетки с клохтавшими, бившимися курами, ударила копытами по головам упавших индейцев и круто повернула, вытянув блестящую от пота шею, кося глазами-луковицами. И женщине вдруг показалось, что тело ее покрылось их язвами, потонуло в ропоте, грязи, поте, пульковом перегаре. Она встала, тяжелый живот помог ей удержать равновесие, изо всех сил хлестнула вожжами по крупу лошади. Толпа расступилась, раздались возгласы испуга и наивного удивления. Она помчалась назад, мимо людей, воздевших к небу руки, прижимавшихся к стене магеев.

«Почему ты дал мне жизнь, в которой надо выбирать? Я не создана для этого…»

Тяжело дыша, ехала она прочь от этих страшных людей к асьенде, не видной в блеске разгоравшегося солнца за листвой посаженных им фруктовых деревьев.

«Я слабая женщина. Мне хотелось бы спокойно жить, чтобы другие решали за меня. Нет… Сама я не могу решиться… Не могу…»

Рядом с храмом на самом пекле были расставлены столы, покрытые газетами. Мошкара густой тучей вилась над огромными блюдами с фасолью и горами черствых лепешек. Графины с пульке, настоянной на вишне, сухие кукурузные початки и ядрышки миндаля трех цветов скрашивали однообразие яств. Глава муниципалитета взошел на паперть, представил его собравшимся, произнес хвалебную речь, и он ответил согласием на просьбу муниципалитета, который выдвинул его депутатом в парламент и уже несколько месяцев назад согласовал кандидатуру с властями в Пуэбло и с правительством в Мехико. Правительство признало его революционные заслуги, одобрило его похвальное решение оставить армию, чтобы проводить в жизнь аграрную реформу, и рвение, с каким он в период безвластия на собственный страх и риск навел порядок в своем округе.

Вокруг монотонно и глухо причитали богомольцы, входя и выходя из храма, плакали в голос, жаловались и молились своей Святой Деве и своему богу, слушали речи и прикладывались к графинам. Вдруг кто-то вскрикнул. Защелкали выстрелы. Кандидат, однако, и бровью не повел, индейцы продолжали жевать лепешки. Он передал слово другому местному и просвещенному оратору под приветственную дробь индейского барабана. Солнце уже заходило за горы.

- Я предупреждал,- прошептал Вентура, когда крупные капли дождя настойчиво застучали по его сомбреро.- Это молодчики дона Писарро. Они вас взяли на мушку, как только вы поднялись на паперть.

Он, без шляпы, накинул на себя плащ цвета кукурузных початков.

- Ну, и что с ними?

- Лежат, как живые,- ухмыльнулся Вентура.- Мы их окружили еще до начала праздника.

Он вдел ногу в стремя.

- Швырните их к порогу Писарро.

Он ненавидел ее, когда вошел в белый пустой зал. Она сидела одна, покачиваясь в кресле-качалке и зябко поглаживая руки, словно появление этого человека обдавало ее холодом, словно дыхание мужа, холодная испарина его тела, просительный тон его голоса леденили воздух.

Он бросил шляпу на стол; по кирпичному полу зачиркали шпоры. Дрогнули ее точеные ноздри.

- Они… Они меня испугали.

Он не ответил. Скинул с себя плащ и развесил на стуле у камина. По черепичной кровле стучал дождь. Впервые она попыталась оправдаться.

- Спрашивали, где моя жена. Сегодняшний день для меня очень много значил.

- Да, я знаю…

- Как бы тебе сказать… Всем… Всем нам нужны спутники в жизни, чтобы идти…

- Да…

- А ты…

- Я не выбирала свою жизнь! - выкрикнула она, вцепившись в ручки кресла.- Если ты заставляешь других подчиняться своей воле, не требуй от них ни благодарности, ни…

- Значит, моей воле? Почему же я тебе нравлюсь? Почему в кровати ты вопишь от удовольствия, а потом ходишь с кислой физиономией? Кто тебя поймет?

- Подлец!

- Брось лицемерить и ответь - почему?

- С любым мужчиной было бы так же.- Она подняла глаза и в упор посмотрела на него. Вот и все. Лучше унижение.- Что ты знаешь? Я могу наделить тебя другим лицом и другим именем…

- Каталина… Я полюбил тебя… Дело ведь не во мне…

- Оставь меня. Я и так навсегда связана с тобой. Ты получил, что хотел. Будь доволен и не проси невозможного.

- Зачем ты все ломаешь? Ведь я нравлюсь тебе, я знаю…

- Оставь меня. Не прикасайся. Не смей попрекать меня моей слабостью. Клянусь тебе, что больше не приду… для этого.

- Ты же моя жена.

- Не подходи. Я не собираюсь бросать дом. Мы - твои… Мы - часть твоих завоеваний.

- Да. И ты будешь моим завоеванием, пока не умрешь.

- Ничего. Я знаю, чем утешиться. Со мной будут мои сыновья… И бог. А больше мне ничего не надо…

- Значит, бог будет! Ну, попробуй!

- Меня не оскверняют твои оскорбления. Теперь я знаю, где искать прибежище.

- Зачем?

- Стой, не уходи… затем, что живу с человеком, который ограбил моего отца и предал моего брата.

- Ты пожалеешь, Каталина Берналь. Ты подала мне мысль- я буду напоминать тебе о твоем отце и твоем брате каждый раз, как ты будешь ложиться со мной…

- Тебе больше не оскорбить меня.

- Не будь самоуверенной.

- Делай что хочешь. Но ты боишься правды. Ты предал моего брата.

- Твой брат не дождался, чтобы его предали. Ему не терпелось стать мучеником. Он не захотел спастись.

- Он умер, а ты здесь, жив-здоров и хозяйничаешь вместо него. Вот все, что я знаю.

- Нет, не все, можешь лезть на стену, но знай - я никогда не дам тебе свободы, никогда, хоть убей. Я тоже умею брать за горло. Ты пожалеешь о своей глупости…

- Да, недаром у тебя было такое зверское лицо, когда ты уверял меня в своей любви.

- Я хотел, чтобы ты была не рядом, а вместе со мной, всегда…

- Не прикасайся ко мне. Этого тебе никогда не купить.

- А лучше забудь о сегодняшнем дне. Подумай, ведь нам жить вместе всю жизнь.

- Отойди. Да, я об этом думаю. О предстоящих долгих годах.

- Тогда прости меня. Еще раз тебя прошу.

- А ты меня простишь?

- Мне нечего тебе прощать.

- Простишь ли ты, что я не могу простить тебе забвенье, которому предан тот, другой, которого я действительно любила? Я сейчас с трудом припоминаю его лицо… И за это тоже тебя ненавижу, за то, что ты заставил забыть его лицо… Если бы я Узнала ту, первую любовь, я могла бы еще сказать, что жила… Постарайся меня понять, я ненавижу его еще больше, чем тебя, за то, что он позволил себя прогнать и не вернулся… И может быть, я говорю тебе все это потому, что не могу сказать ему… Да, пусть это трусость… Как хочешь… Не знаю… Я… я слабая… А ты, если желаешь, можешь любить других женщин, но мой удел - быть с тобой. Если бы тот взял меня силой, я теперь не вспоминала бы его и не презирала, забыв его лицо. Но я так и осталась навсегда с тоской в душе, понимаешь? Постой, не уходи… И потому, что у меня нет сил обвинить во всем себя - а его тут нет, - я всю вину перекладываю на тебя и ненавижу только тебя - ты ведь сильный и сумеешь все вынести… Скажи, можешь ли ты простить мне это? Я вот не могу простить тебя, пока не прощу себя и его, ушедшего… Такого слабого… Впрочем, я больше не хочу ни думать, ни говорить. Оставь меня в покое, я буду просить прощения у бога, не у тебя…