Избранное

У нее тоже всегда будет слишком много упорства. Отсюда все и пойдет. Ты будешь видеть ее в вашем общем зеркале - в воде стоячего болота,- которое отразит ваши лица и поглотит вас, когда вы станете целовать друг друга, отражаясь в воде. Почему ты не повернешь голову? Ведь рядом с тобой живая Каталина. Почему ты стараешься поцеловать ее в холодном отражении воды? Почему и она не приблизит свое лицо к твоему; почему, как и ты, погрузит его в стоячую воду? Зачем теперь повторяет, когда ты ее уже не слышишь: «Я все же пришла». Может быть, ее рука расскажет тебе о том, как чрезмерная свобода может погубить свободу. Что свобода, воздвигающая бесконечную башню, никогда не достигнет неба, но упадет в пропасть, в разверзшуюся землю. Ты назовешь ее отчуждением. Ты презреешь ее из гордости. Ты выживешь, Артемио Крус, выживешь, потому что будешь рисковать, будешь рисковать ради своей свободы. Ты победишь, но, повергнув врагов, сам превратишься в своего врага и продолжишь упорное сражение: победив всех, ты станешь сражаться с самим собой. Из зеркала выйдет и вступит с тобой в последний бой твой враг - враждебная нимфа, дочь богов, мать соблазнителя с козлиными копытами, мать единственного бога, умершего во времена человека,- из зеркала выйдет мать Великого Бога Пана, гордыня, твое «я», еще одно твое «я», твой последний неприятель на этой пустынной земле побежденных твоим эгоизмом и упорством. Ты выживешь. Ты поверишь в то, что добродетель лишь желанна, а превосходство необходимо. И все-таки придет эта рука, которая сейчас нежно гладит твой лоб, и заставит замолчать своим тихим голосом вопль спеси, напомнит тебе, что в конце, хотя бы в самом конце превосходство не нужно, а человечность необходима. Ее холодные пальцы лягут на твой горячий лоб, захотят облегчить твою боль, захотят сказать тебе сегодня то, чего не сказали сорок три года назад.

( 3 июня 1924 года )

Он не слышал, как она это сказала, очнувшись от дремоты. «Я все же пришла». Она лежала рядом с ним. Волна каштановых волос скрывала ее лицо; влажное, разморенное тело было сковано летней истомой. Она провела рукой по губам и подумала о наступающем знойном дне, о вечернем ливне, о резком переходе от дневной жары к ночной прохладе и отогнала воспоминания о том, что было ночью. Спрятала лицо в подушку и повторила:- Я все же пришла.

Заря стряхнула последние перья ночи и прокралась, холодная и ясная, сквозь приоткрытое окно в спальню. Перед Каталиной вновь вставало то, что ночная тьма слила в одно тесное объятие.

«Я молода, имею право…»

Она надела сорочку и ушла от мужа, прежде чем солнце поднялось над цепью гор.

«Имею право, церковь благословила…»

Из окна своей спальни она смотрела, как разливается сияние вокруг далекой вершины Ситлальтепетля. Покачивая на руках ребенка, стояла у окна.

«Боже, какое малодушие. Утром всегда все чувствуешь - и свое малодушие, и ненависть, и презрение…»

Ее глаза встретились с глазами индейца, который, входя в сад, скинул соломенную шляпу и с улыбкой наклонил голову…

«…Когда просыпаешься и видишь его, спящего рядом…»

Белые зубы индейца сверкнули еще ярче, когда он увидел выходившего из дома хозяина.

«Правда ли, что он меня так любит?»

Хозяин засовывал рубаху в узкие брюки, и индеец повернулся спиной к женщине в окне.

«Ведь уже прошло пять лет…»

- Что привело тебя чуть свет, Вентура?

- Меня привели сюда мои уши. Можно мне у вас напиться?

- Да. В деревне все готово?

Вентура кивнул, подошел к водоему, зачерпнул воды в гуахе [73] , отпил немного и снова зачерпнул.

«Может быть, он и сам уже забыл, зачем женился на мне…»

- Ну и что сказали тебе твои уши?

- А то сказали, что старый дон Писарро ненавидит вас лютой ненавистью.

- Это мне известно.

- И еще сказали мои уши, что на празднике в нынешнее воскресенье дон Писарро постарается расквитаться…

«… и теперь по-настоящему любит меня…»

- Благослови бог твои уши, Вентура.

- Благослови бог мою мать, которая научила меня мыть их и чистить.

- Что теперь надо делать, ты Знаешь.

«… любит и восхищается моей красотой…»

Индеец молча усмехнулся, погладил поля потрепанного сомбреро и взглянул на террасу, крытую черепицей, где появилась красивая женщина и села в кресло-качалку.

«…моей страстностью…»

Вентура подумал, что всегда, из года в год, сидит она там, иногда с большим круглым животом, иногда стройная и молчаливая, и нет ей никакого дела до скрипящих повозок, доверху нагруженных зерном, до ревущих во время клеймения быков, до сухого стука падающих летом техокотов [74] в саду, что разбит новым хозяином вокруг летнего дома.

«… мною вообще…»

Она смотрела на обоих мужчин. Смотрела, как кролик, который прикидывает расстояние, отделяющее его от волков. Внезапная смерть дона Гамалиэля лишила ее всех средств надменной самозащиты, спасавшей в первые месяцы замужества: при отце соблюдался свой порядок подчинения, домашняя иерархия, а первая беременность тоже служила оправданием ее отчуждения, стыдливых отговорок.

«Боже мой, почему ночью я не такая, как днем?»

Он повернул голову туда, куда смотрел индеец, увидел неподвижное лицо жены и подумал, что в первые годы их жизни спокойно выносил ее холодность: не было никакого желания постигать этот мир, второстепенный для него мир их отношений, которые еще не сложились, не сформировались, не получили названия, не осознались до того, как получить название.

«…не такая, как днем?…»

Другой мир, мир неотложных дел, поглощал его.

(«- Сеньор правительство не заботится о нас, сеньор Артемио, потому мы и просим помочь нам.

- Всегда рад помочь, ребята. Будет у вас проселочная дорога, обещаю вам, но с условием: вы больше не повезете свое зерно на мельницу дона Кастуло Писарро. Сами видите - старик не уступает вам ни клочка земли. И нечего ему потрафлять. Везите все на мою мельницу, и я сам буду сбывать на рынке вашу муку.

- Да мы-то согласны. Только дон Писарро убьет нас за это.

- Вентура, выдай им винтовки, чтобы они могли постоять за себя».)

Она медленно покачивалась в кресле. Вспоминала, считала дни, даже месяцы, в течение которых не размыкала губ.

«Он никогда не упрекает меня за холодность, с какой я обращаюсь с ним днем».

Все, казалось, шло своим чередом, без ее участия. Сильный мужчина, весь в поту и пыли, спрыгивал с коня, проходил мимо с хлыстом в натруженных мозолистых руках и валился на кровать, чтобы завтра снова встать до зари и отправиться в очередную долгую и утомительную поездку по полям, которые должны родить, давать доходы, стать - так он задумал - его пьедесталом.

«Ему, кажется, достаточно моей страсти по ночам».

На орошаемых землях небольшой долины, что опоясывала старинные асьенды - Берналя, Лабастиды и Писарро,- заложены плантации маиса. Дальше - посадки магеев [75] , там, где снова начинались каменистые равнины.

(«- Есть недовольные, Вентура?

- Есть, да помалкивают, хозяин, потому как, хоть и туговато приходится, сейчас им все же лучше, чем раньше. Но они смекнули, что вы им отдали сухие земли, а поливные оставили себе.

- Ну и что?

- И проценты берете за то, что даете взаймы,- точь-в-точь как дон Гамалиэль.

- Так вот, Вентура. Объясни им, что по-настоящему высокие проценты я деру с таких помещиков, как старик Писарро, и с торговцев. Но если они на меня обижаются, я могу и не давать взаймы. Я думал им службу сослужить, а…

- Нет-нет, они ничего…

- Скажи им, что скоро заложенные земли Писарро будут моими и тогда я выделю им поливные участки, из тех, что заберу у старика. Скажи, пусть потерпят и во мне не сомневаются, а там видно будет.»)

Он был мужчиной.

«Но усталость и заботы отдаляют его от меня. Я не прошу этой поспешной любви по ночам».

Дон Гамалиэль, любивший общество, прогулки и городские удобства Пуэблы, забросил свой деревенский дом и отдал все хозяйство на откуп зятю.