Избранное

Толстяк ослабил пояс и залпом опорожнил стакан. Пот темными пятнами проступил под мышками, тек по шее. Обрубки-пальцы настойчиво двигали к нему револьвер. Ну, что он теперь скажет? Ведь шеф полиции ему доказал, и теперь он не должен отступать, не так ли? Он спросил, что именно шеф полиции ему доказал, а тот ответил: то, что игра ведется всерьез, что дело стоит жизни, что хватит валять дурака, вот и все. Если это его не убедило, то он, шеф полиции, не знает, чем еще можно его убедить. Ему доказали, говорил толстяк, что он должен быть с ними. Разве кто-нибудь из его банды готов ценой собственной жизни удержать его на своей стороне? Толстяк закурил сигарету и протянул ему пачку; он взял свою и поднес горящую спичку к кофейному лицу толстяка, но тот, дунув, погасил ее. Он почувствовал, что отступать некуда. Взял револьвер и осторожно положил сигарету - зыбкое равновесие - на край стакана, не замечая, что пепел падает в текилю [82] и опускается на дно. Прижал дуло к виску, но ничего не почувствовал, хотя полагал, что ствол оружия холодный, и подумал, что ему тридцать восемь лет, но это мало кого интересует, и менее всех - толстяка, а еще менее - его самого.

Сегодня утром он одевался перед большим овальным зеркалом в своей спальне. Сладкий запах ладана просочился даже сюда и заставил его поморщиться. Из сада тоже тянуло ароматом - цвели каштаны. Аромат плыл над сухой и чистой весенней землей. Он видел отражение рослого мужчины с сильными руками, с гладким мускулистым животом, где сходили на нет подступавшие к пупу - сверху и снизу - черные волосы. Он провел рукой по скулам, по носу с горбинкой и снова поморщился от запаха ладана. Взял чистую рубашку и не заметил, что револьвера в шкафу уже нет. Одевшись, открыл дверь спальни. «Мне некогда, нет времени. Говорю тебе, нет времени».

В саду было много клумб в виде подков и геральдических лилий, много роз и кустарника. Живая зеленая ограда окаймляла одноэтажный красноватый дом в флорентийском стиле - с изящными колоннами и гипсовым фризом над портиком. В салонах, по которым он шел этим утром, слабый утренний свет играл на затейливых люстрах, мраморных статуях, бархатных портьерах, высоких парчовых креслах, витринах, золоте кушеток. У боковой двери в одном из салонов он задержался, взявшись за бронзовую ручку, но не открыл и не вошел.

«Это мы приобрели у знакомых, уехавших во Францию. Заплатили пустяк, но реставрация обошлась дорого. Я сказала мужу: предоставь все мне, положись на меня, я знаю, как…»

Толстяк легко и быстро соскочил со стула и отвел его руку, сжимавшую револьвер: выстрела никто не услышал - время было позднее и они были совсем одни. Да, наверное, поэтому выстрела никто не услышал - грохот растворился, осел на синих стенах комнаты. Шеф засмеялся и сказал, что довольно играть в игрушки, в опасные игрушки,- ведь все можно решить очень, просто. «Очень просто»,- подумал он. Пора все решать просто. Надо наконец и спокойно пожить.

- Какого черта меня не оставляют в покое? А?

- Это не так трудно, дорогой побратим. Но зависит от тебя.

- Ну, в чем дело?

Он не пешком шел сюда - его привезли. И хотя машина не выезжала из центра города, шофер порядком укачал его, сворачивая то влево, то вправо, превращая прямоугольную испанскую планировку города в лабиринт неощутимо всасывающих улиц. Все было неощутимым, как скользкая кургузая рука толстяка, который, смеясь, выхватил у него револьвер и снова сел, поблескивая глазками, грузный, потный.

- Скоро мы возьмем свое. Понял? Всегда дружи с матерыми волками, будешь с ними заодно - никто тебя не сожрет. Давай выпьем.

Они чокнулись, и толстяк сказал, что мир делится на заправил и мозгляков и что пришло время выбирать. Затем прибавил, что было бы жаль, если бы депутат - то есть он - не сделал бы вовремя правильного выбора. Ведь, по сути дела, все его дружки - смелые, хорошие люди и всем предоставляется возможность выбирать, но вот беда - не все оказываются такими сообразительными, как депутат. Втемяшилось некоторым, что им сам черт не брат, за оружие схватились. А ведь так легко пересесть с одного стула на другой, если не хочешь нажить неприятности и оказаться в дураках. Да сам он едва ли сейчас впервые сменил кожу. Как он прожил последние пятнадцать лет, а? Его завораживал голос, скользкий, по-змеиному шипящий голос, который выдавливался из прокуренной и проспиртованной глотки:- Или не так?

Толстяк пристально глядел на него, а он молчал, машинально поглаживая серебряную пряжку пояса, и вдруг отдернул пальцы: тепло - или холод - металла напоминало о револьвере, а он больше не хотел брать в руки оружие.

- Завтра будут расстреляны попы. Я говорю тебе об этом по дружбе. Я уверен, ты не с этой сволочью…

Загремели отодвигаемые стулья. Шеф подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклам. Подав условный сигнал, протянул ему руку.

Он зашагал прочь от дома по зловонному переулку; впотьмах опрокинул урну с мусором - запахло гнилой апельсиновой кожурой и мокрой газетой. Толстяк, оставшись стоять в дверях, дотронулся пальцем до своей белой шляпы, а потом показал рукой, что авенида 16 Сентября - левее.

- Ну, что скажешь?

- Думаю, надо переходить к ним.

- Я против.

- А ты?

- Послушаю, подумаю.

- Нас больше никто не слышит?

- Донья Сатурно - свой человек, у нее не дом, а склеп…

- Вот именно, склеп, а не вертеп…

- С нашим мы вышли в люди, с ним, видно, нас и прихлопнут.

- Нашему- крышка. Этот взял его за горло.

- Что ты предлагаешь?

- Я считаю, каждому надо явиться с повинной.

- Пусть мне раньше отрубят уши. За кого ты нас принимаешь?

- Не понимаю.

- Существует порядочность.

- Не очень нужная в данный момент, а?

- Вот именно. Кому не по душе…

- Нет-нет, я ничего не говорю.

- Так как же - да или нет?

- Я говорю, нам надо выступить вместе, открыто за этого или за того…

- Пора очнуться, мой генерал, петух уже прокукарекал…

- Что же делать?

- Ну… кто что хочет. Каждому виднее.

- Как знать.

- Я-то знаю.

- Ты действительно веришь, что наш каудильо - конченый человек?

- Так мне кажется, так кажется…

- Что?

- Да нет, ничего. Просто кажется…

- А ты как?

- Мне тоже… начинает казаться.

- Но если наступит трудная минута - начисто забыть, о чем мы тут болтали!

- Есть о чем вспоминать!

- Я говорю - о всяких сомнениях.

- Дурацкие сомнения, сеньор.

- А ты помолчала бы. Иди, принеси нам выпить.

- Дурацкие сомнения, сеньор, да.

- Значит, всем вместе не годится?

- Всем - нет. Каждый - своей дорожкой, чтоб не остались рожки да ножки…

- …а потом -лакомиться желудком под одним дубком…

- Вот именно. Об этом речь.

- Вы идете обедать, мой генерал Хименес?

- У всякого свои поговорки.

- Но если кто-нибудь распустит язык…

- За кого ты нас принимаешь, брат? Или у нас тут не братство?

- Пожалуй. А потом припомнит кто-нибудь мать родную, и начнут его точить сомнения…

- Дурацкие сомнения, как говорит донья Сатурно…

- Самые дурацкие, мой полковник Гавилан.

- И полезут ему в голову всякие мысли.

- «Нет, каждый все решит в одиночку, и дело с концом.

- Итак, значит, каждый сам спасает свою шкуру.

- Не теряя достоинства, сеньор депутат, только не теряя достоинства.

- Не теряя достоинства, мой генерал, разумеется.

- Итак…

- Здесь ни о чем не говорилось.

- Ни о чем, абсолютно ни о чем.

- Если бы знать - правда ли дадут прикурить нашему верховному?

- Какому - прежнему или теперешнему?

- Прежнему, прежнему…

Chicago, Chicago, that toddling' town… [32]

Донья Сатурно остановила граммофон и захлопала в ладоши:

- Девочки, девочки, по порядку.

Он, улыбаясь, надел соломенную шляпу, раздвинул занавески и краем глаза увидел в тусклом зеркале их всех: смуглых, напудренных и намазанных - глаза подведены, черные мушки посажены на щеках, на грудях, около губ. Все в атласных или кожаных туфлях, в коротких юбках. Вот и рука их церберши, тоже напудренной и приодевшейся:- А мне подарочек, сеньор?