Поймай меня, если сможешь

Быть может, всё началось с воспоминания о кратком пребывании в бостонской камере предварительного заключения с убогим вытрезвителем и жалкими камерами. По сравнению с Перпиньяном она определённо казалась номером-люкс, но если американские тюрьмы из того же разряда, то сидеть мне в них не хотелось. Шесть месяцев в клиппанской тюрьме разбаловали меня.

Летел я на лайнере VC-10 компании British Waycount — самолёте, знакомом мне как свои пять пальцев. Однажды пилот British Overseas Airways Corporation устроил мне подробнейшую экскурсию по VC-10, изложив все его конструктивные особенности, вплоть до устройства туалетов.

По опыту прошлых полётов я знал, что лайнер сядет на тринадцатой ВПП аэропорта Кеннеди, и путь до терминала займёт около десяти минут.

Минут за десять до захода на посадку я встал, небрежной походкой направился в туалет и заперся в нём. Пошарив внизу, я нащупал защёлки, расположенные, как мне было известно, в основании унитаза, открыл и повернул их и вытащил весь унитаз — автономный туалет, — и увидел лючок размерами 40 на 50 сантиметров, закрывающий отверстие для вакуумного отсоса, используемого при обслуживании самолёта на земле.

И принялся ждать. Когда самолёт коснулся земли, его тряхнуло, а затем, когда пилот переключил двигатели на реверс и воспользовался закрылками, как тормозами, скорость машины упала. Я знал, что в конце посадочной полосы самолёт почти совсем замрёт, заворачивая на рулежную дорожку, ведущую к терминалу. Решив, что этот момент вот-вот настанет, я втиснулся в дыру туалета, открыл лючок и ужом просочился в него, уцепившись пальцами за края люка и раскачиваясь метрах в трёх над бетонной полосой. Я знал, что как только я открыл люк, в кабине раздался сигнал тревоги, но по опыту прошлых полётов знал и то, что люк часто приоткрывается из-за тряски при посадке, и пилот, поскольку самолёт уже на земле, обычно просто отключает сигнал, ведь открытый люк не представляет ни малейшей угрозы.

Вообще-то мне было наплевать, придерживается пилот этого обычая или нет. Мы сели ночью. Когда исполинский лайнер замедлился почти до остановки, я разжал руки и пустился бежать.

Я ринулся прямо поперёк дорожки во тьму, и позже узнал, что моё бегство прошло незамеченным, и никто не мог понять, каким образом я улизнул, пока разъярённый О'Рейли вместе с другими агентами ФБР не обыскал самолёт и не наткнулся на извлечённый унитаз.

Добравшись до края аэропорта со стороны шоссе Ван-Уик, я перебрался через сетчатый забор и проголосовал проезжавшему такси.

— Центральный вокзал, — распорядился я. Приехав на вокзал, я расплатился, разменяв двадцатидолларовую купюру, и поездом отправился в Бронкс.

Домой я не поехал, понимая, что и квартира матери, и квартира отца находятся под наблюдением, но позвонил сначала маме, а потом папе. Голоса их я услышал впервые за пять с лишним лет, и оба раза разговоры кончились тем, что мы с мамой, потом с папой едва лепетали сквозь слёзы. Перед уговорами прийти к кому-нибудь из них домой и сдаться властям я устоял. И хотя меня терзали угрызения совести за то, что я не сдержал слово, данное судье из Мальме, тюремной жизнью я был сыт по горло.

Вообще-то в Бронкс я отправился, чтобы повидать девушку, у которой оставил на хранение кое-какие деньги и одежду, причём в кармане одного из костюмов лежали ключи от депозитной ячейки сейфа монреальского банка. Моё появление её изумило.

— Боже милостивый, Фрэнк! — воскликнула она. — А я думала, ты пропал окончательно. Ещё день-другой, и я бы твои деньги потратила, а вещи отдала Армии Спасения.

Задерживаться, чтобы поразвлечься, я не стал, не зная толком, скольких и каких именно, из моих подружек и знакомых ФБР вычислило, но не сомневался, что о некоторых наверняка пронюхали. Схватив вещи, я отдал ей все деньги, кроме пятидесяти долларов, и поспешил на поезд до Монреаля.

В монреальском сейфе у меня лежало двадцать тысяч долларов, и я намеревался, забрав деньги, первым же рейсом умотать в Сан-Паулу, Бразилия, и там лечь на дно. В тюрьме можно нахвататься любопытных сведений, и в Палате я узнал, что Бразилия и Соединённые Штаты договора об экстрадиции не заключали. А поскольку в Бразилии я никаких преступлений не совершал, то считал, что буду там в полной безопасности, и бразильские власти откажутся выдать меня, даже если я попадусь им в руки.

Деньги я забрал, а вот улететь мне так и не удалось. Я как раз стоял в очереди за билетом в монреальском аэропорту, когда кто-то постучал меня по плечу. Обернувшись, я увидел высокого мускулистого мужчину с приятным лицом, облачённого в мундир Королевской канадской конной полиции.

— Фрэнк Абигнейл, я констебль Джеймс Гастингс, вы арестованы, — с дружелюбной улыбкой сказал кавалерист.

Назавтра меня отвезли к границе между штатом Нью-Йорк и Канадой и сдали с рук на руки пограничному патрулю США, препоручившему меня агентам ФБР, а уж те доставили меня в Нью-Йорк, устроив в федеральную тюрьму.

Затем я предстал перед мировым судьёй, предъявившим мне обвинение, назначившим залог в 250 тысяч долларов и водворившим обратно в тюрьму ожидать решения прокуратуры, где именно я предстану перед судом. Два месяца спустя верх взял федеральный прокурор из Северного округа Джорджии, и федеральные маршалы доставили меня в тюрьму округа Фултон, штат Джорджия, дожидаться суда.

Фултонская окружная тюрьма кишела паразитами, как сущий тараканий питомник.

— Дело скверное, мужик, — сказал мне другой заключённый, с которым я познакомился в комнате отдыха нашего блока. — Единственное пристойное местечко в этом заведении — лазарет, но чтобы туда попасть, надо просто помирать.

Единственной пристойной вещью в комнате отдыха был таксофон. Сунув в щель десятицентовик, я набрал номер дежурного сержанта.

— Говорит доктор Джон Пецки, — авторитетным тоном заявил я. — У вас в заключении находится мой пациент, некто Фрэнк Абигнейл. Мистер Абигнейл страдает тяжёлой формой диабета, подвержен частым приступам, доходящим до коматозного состояния, и я был бы искренне признателен, сержант, если бы вы могли поместить его в своё терапевтическое отделение, где я мог бы его навещать и обеспечить надлежащий уход.

Не прошло и получаса, как явился тюремщик, чтобы отвести меня в лазарет, а сокамерники, слышавшие мой разговор, только восхищённо ухмылялись мне вслед.

Через неделю меня забрал оттуда федеральный маршал, чтобы до суда перевезти в федеральную тюрьму Атланты. Из этой-то тюрьмы я и совершил один из уморительнейших побегов в её истории. По крайней мере, я его счёл забавным, и по сей день вспоминаю этот эпизод с усмешкой, хотя есть и те, кто придерживается в точности противоположного мнения.

На самом деле, с моей стороны это было не столько побегом, сколько освобождением при моём посильном содействии, ставшим реальностью благодаря удачному и своевременному стечению обстоятельств. В кутузку меня упекли как раз в тот период, когда тюрьмы США осаждали борцы за права человека, дотошно проверяли комитеты Конгресса и обследовали агенты министерства юстиции. Тюремная инспекция работала сверхурочно, инкогнито и под прикрытием, наживая в лице тюремной администрации и охраны противников и вечных врагов.

Я же окунулся в эту атмосферу в самых подходящих условиях. Сопроводительных бумаг у маршала, доставившего меня в это заведение, не было, как не было и терпения.

Офицер, регистрирующий доставленных, так и засыпал маршала вопросами. Кто я такой? Почему меня сюда помещают? И почему у маршала нет надлежащих бумаг?

И тут, не выдержав, маршал выплюнул:

— Он здесь по постановлению суда! Просто суньте его в хренову камеру и давайте жрать, пока мы за ним не приедем.

Регистратор неохотно принял меня под охрану. У него попросту не было иного выхода: маршал устремился прочь, яростно хлопнув дверью. В свете того, что я узнал позже, по-моему, я мог бы запросто выйти следом, и никто бы меня не остановил.

— Очередной херов тюремный инспектор, а? — ворчал тюремщик, конвоировавший меня в камеру.