Идеалист

— Ах, к чему это, зачем ворошить неприятную и больную тему? Я полагаю, времени у вас мало, а решение… видимо, уже принято, — ответил Илья и, словно размышляя вслух, добавил, — не знаю, чем я их так задел.

Иван Георгиевич Кузьмин поудобней устроился в кресле и внимательно посмотрел на аспиранта. Парень не жаловался, не просил и даже не оправдывался. Он совершенно не походил на заносчивого, аморального наглеца, каким представлялся из Дела, в нем не чувствовалось даже тени подобострастия.

— Во-первых, решения принимаю я, а не студсовет. Во-вторых, бумаги бумагами, а личный контакт есть личный контакт, — сказал директор. — Вот они рекомендуют лишить вас места в общежитии, а куда вы пойдете, ведь у вас на носу защита? И сорок-пятьдесят рублей за комнату из стипендии не заплатишь…

Человеческие слова и острая жалось к себе нахлынули на Илью и смыли с него настороженность. Подбадриваемый понимающими кивками Ивана Георгиевича, все больше и больше увлекаясь, он рассказал не только злополучную историю, но даже о проблемах, с которыми столкнулся в связи с женитьбой, о сопротивлении родителей, о скором отъезде Анжелики…

Кузьмин, который сам еще несколько лет назад занимался наукой, успевший возненавидеть административную работу, на которую пошел ради денег, был весьма тронут историей и наказание определил Илье самое легкое, почти условное.

Радостное настроение Ильи продержалось недолго.

На экзамене его подстерегала катастрофа, сокрушительная, как Пирл Харбор. Во-первых, Щекина не оставила ему шансов на сдачу другому преподавателю, а во-вторых, начала принимать экзамен со вступления: «Ну, что ж, Снегин, я помню ваши выступления на семинарах Галина и Астафьева, посмотрим, сколь обоснованы ваши претензии на ученость».

— Если бы я задался аналогичной целью, — вспыхнул Илья, — вы не сдали бы мне экзамен даже по арифметике.

— Ну, пока что я у вас буду принимать, — ядовито усмехнулась Щекина и, видя, что Снегин собирается уходить, мягче заверила, — впрочем, ничего сверх программы я у вас не спрошу. Или вы боитесь меня?

После этого он, разумеется, не мог уйти и, положив перед собой бумаги, начал весьма неуверенно отвечать. В первом вопросе речь шла о работе Ленина «О значении воинствующего материализма». Илья еще не успел разогнаться, как Щекина прервала его:

— Вы говорите о воинствующем материализме, а не о работе Владимира Ильича. Расскажите о структуре работы по главам.

Илья покраснел и сказал, что не помнит. Она предложила перейти ко второму вопросу: «В. И. Ленин о двух концепциях развития». Бешенство не давало Илье формулировать даже то немногое, что он знал. Торжество как жир выступило на лице преподавательницы философии, когда она проворковала:

— Ну, с работами Ленина вы почти не знакомы, посмотрим, как вы знаете своих любимых идеалистов. Что там у вас, философия Гегеля?

— Это ужас… издевательство… Я не могу вам сдавать экзамен! — взорвался Илья. Он отшвырнул бумаги и выскочил из аудитории.

Илья стоял у окна, прижимая пылающий лоб к стеклу, когда Галии вышел к нему.

— Илья, вы ведете себя как гимназистка. Посмотрите на себя — у вас глаза блестят, — сказал он мягко.

— Да, блестят, от бессильной ярости… Идиотская программа! Идиотский способ определять уровень знаний! — выпалил Илья с искаженным лицом. — Вы не находите, что все это унизительно? Знать Ленина по главам!

— Вот что, Илья Николаевич, успокойтесь и минут через десять приходите, будете отвечать в моем присутствии, а на эту тему — как-нибудь в другой раз, — сказал Галин и ушел, забыв на подоконнике учебник по диамату.

В результате компромисса между Щекиной и Галиным (она настаивала на двойке, он — на четверке), Илья получил три балла. В прежние времена тройка по философии глубоко уязвила бы его, как публичное оскорбление, а тут — уже через несколько дней — он чуть ли не с гордостью говорил о ней Андрею… Новая проблема пожирала умственные и нравственные силы Ильи. Дело в том, что характеристика его безнадежно застряла на четвертой подписи — подписи председателя студсовета, который помимо прочего был зол на Илью за то, что ему так ловко удалось выкрутиться. Два дня потратил Илья на то, чтобы поймать председателя и поговорить — впрочем, без какого-либо результата. Председатель был непреклонен — он не может с чистой совестью подписаться под такой положительной характеристикой. К счастью, он вскоре отбыл на целину, забыв проинструктировать заместителя, и дело двинулось вперед, чтобы снова застрять на подписи секретаря комсомольской организации факультета. Илья еще раз предстал перед комсомольским бюро и, хотя в дискуссии не вступал и, проклиная себя в душе, напомнил бюро свои комсомольские заслуги, оно сочло, что он не сможет достойно представлять за рубежом страну Советов. Положение становилось отчаянным, так как характеристику надо было сдать в ОВИР за полтора месяца до намечаемой поездки. Не зная, что предпринять, он обратился к декану, чтобы услышать раздраженное: «Что вы от меня хотите, чтобы я приказывал комсомольской организации?»… И вдруг судьба свела его в лифте с Кузьминым.

— Как ваша женитьба, Снегин? — любезно поинтересовался директор Дома студентов. Илья рассказал о своих затруднениях… дальше все было как в сказке про добрую фею: Иван Георгиевич снял трубку и поговорил с секретарем парторганизации факультета. Ребята из бюро, мол, перегибают палку, он сам занимался этим делом, Снегин понес заслуженное наказание за свой поступок и извинился перед вахтером (при этом Илья поежился и покраснел), нельзя же парня наказывать дважды за одну провинность, случай первый — можно и простить… Кузьмин посоветовал Илье немедленно зайти к секретарю, пока «железо горячо»… Через полчаса на характеристике красовалась подпись секретаря парткома, а на следующей неделе Илья сдал документы в ОВИР.

Глава XXXII

Отъезд Анжелики приближался неотвратимым бедствием. Сколько раз Илья провожал друзей заграницу, а привыкнуть никак не мог: как черная бездна поглощала она ставших близкими людей и с ними — кусочки его души. Приходила открытка-другая из Лондона или Торонто, реже — несколько писем, и голос друга терялся в бесконечных пространствах иного мира. Все обещали вернуться, и никто не возвращался. Илья начал страстно мечтать о поездке заграницу, ему стало казаться жизненно необходимым увидеть все собственными глазами.

Многие еще не сдали последнего экзамена, но билеты были куплены и день отъезда определен. Поляки толковали о подарках, сувенирах и выгодных операциях. Илья узнал, что кофе и кофемолки дешевле в Союзе, а пуловеры и носки — в Польше, что, если продать почти новый костюм в Союзе и купить «Зенит-ЗМ», который затем продать в Польше, можно купить два новых костюма. Предотъездная лихорадка не обошла и Анжелику: она покупала пластинки и книги, снимала с полок и паковала бесчисленные безделушки, сувениры, посылала в Польшу бандероли… Илья прилежно помогал ей, испытывая странное ревнивое чувство: было что-то обидное, почти оскорбительное в ее хлопотах о жизни там. Она уезжала как все — стараясь ничего не забыть, уничтожая материальные следы своего пребывания. Это было разумно, но больно. Ему хотелось, чтобы она не забыла, нет — сознательно оставила какую-нибудь юбку, кофточку или туфли, но говорить об этом было глупо, и он только грустно улыбался.

И вот пришел прощальный вечер. С самого начала он пошел не так, как мечтал и планировал Илья. Ему хотелось провести весь вечер и всю ночь вдвоем. Он накупил всякой всячины, он отобрал пластинки, подумал, о чем надо поговорить и договориться… и все напрасно. Он хотел проститься с ней, она — со всеми. У них даже вышла размолвка, затем он, естественно, уступил, но добрую часть вечера сидел в сторонке от общего веселья и с грустью думал о том, что невеста его чересчур социальна.

Потом и его расшевелили сестры, вино, музыка, он начал вполголоса подпевать, а затем встал и попросил тишины.