Рассказ о брате (сборник)

— Принесу, конечно. Но платить мой черед.

— Кончай ты дурить. Я на твоих хлебах уж два дня. — Он подтолкнул деньги через стол. — Угостись виски.

— Нет, спасибо.

— Так мне рюмочку притащи.

— Одно виски? И все? — переспросил бармен.

— И все. Налейте двойное.

Выгребая мелочь из кармана, я добавил несколько монеток к фунту Бонни. Бармен зыркнул на Бонни, тот сидел отвернувшись. Тут меня по неведомой причине охватила тревога. Я пожалел, что мы забрели сюда. Сосущее чувство тревоги томило меня и когда я снова устроился за столиком.

— Знаешь, — сказал я, — мать просто сбита с толку, отсюда ее разговоры.

— А кто может врубиться? Я так вообще в глухих потемках. Отчего все лопнуло, как мыльный пузырь? Вот объясни, отчего?

— Она бы больше радовалась, сделайся ты ну хоть водопроводчиком каким. Жил бы себе за углом да приводил жену и детишек на чай к родителям по выходным.

— Да теперь‑то ясное дело! Когда все треснуло, все наперекосяк. Но, Гордон, поздновато уж мне ремеслу обучаться. И я не собираюсь возвращаться, жить тут в мусорной куче.

— Есть городишки еще паршивее.

— Нет уж, уехал так уехал.

— Куда ж ты наметил?

— Куда‑нибудь, где за мной не стелется хвост из прошлого. Где про меня только и знают, что из газетных побасенок.

— С тебя довольно такой характеристики?

— А чего? Зато потом всех очарую вусмерть, показав, какой я на самом‑то деле — добродушный, покладистый, уживчивый.

— А заниматься чем будешь?

— Деньга водится. Хватит на паб. Другие ветераны — футболисты ходят на поклон к хозяевам — пивоварам и управляют пабом ради их прибыли. Ну, некоторым удается наскрести на газетный киоск. Но у меня, Гордон, деньжата есть. Осилю купить собственный. Вот он — успех! А?

— Но почему бы тебе не остаться в футболе? Поиграешь пока, а там перейдешь в тренеры или менеджеры.

— Начисто обделен качествами — как там оно называется? — организатора. Не способен сорганизоваться даже настолько, чтоб за собой углядеть. Некоторым удается, они к футболу прикипают. Но я теперь как выбегаю на поле, так удивляюсь: зачем? Ты знаешь, как ревет стадион? Послушал бы ты с середки поля. Что это они — обожают тебя? Ненавидят? Обожают, когда ты на высоте. Им и не снились такие финты, что ты показать можешь… Но стоит разок промазать — и тебя ненавидят. Люто. Ведь знали ж они, знали — как им теперь кажется — никому не дано подняться до такого. Но и это им нравится. Будоражит, а как же! Вот — вот кинутся на тебя. Иль на соседа. Иль ринутся крушить пабы, поезда, автобусы. Такой настрой теперь в их реве. Ухо у тебя натренировано, ты уже слышишь — вот оно, началось. От этого еще хуже, ты съезжаешь ниже некуда, не игра — лажа. Спекся. Иль азарт напускаешь, устраивая спектакль в угоду толпе. Но все туфта: играть с полной отдачей тебе уже не под силу. Куда там, когда нутро тебе дерут презрение и страх. И тогда в сокровенных тайниках души ты признаешься себе, что не тянешь по крупному счету. Игрок ты эффектный, да недостает мозгов и напора, чтоб обратить блеск в настоящий большой футбол. Я, Гордон, их ослеплял. Техничностью. Но истина — она вот — вот прорвется наружу. Некоторые подозревали давно: тренеры, пара — тройка комментаторов. Ну а во время последних матчей даже олухи на трибунах расчухали.

Бармен расхаживал по залу, задергивая малиновые занавески на окнах. Бонни вряд ли даже замечал его. Тот подошел к нашему столику, зацепил одной рукой порожние кружки.

— Ваш знакомец тот, кем мне показался? — обратился он ко мне.

Духа заговорить набирался долго, и я не стал придираться к тону.

— Это мой брат. А кем он вам показался?

— Его фото в газете — вон на стойке. Мне сразу, как вы вошли, показалось — лицо знакомое будто. Так что, завтра без тебя обойдутся? — повернулся пузан к Бонни.

— Собираются вроде.

— Это уж точно. Перебьются. Незаменимых нет. Хотя некоторые мнят ну вовек их не заменить!

— Послушайте, — вмешался я, — мы зашли спокойно выпить и посидеть.

— Ухлопать такие деньжищи, а взамен — куча неприятностей, — еще пуще распалился бармен. — Сколько отвалили‑то за последний переход? Тысяч четыреста?

— Низковато взял, — откликнулся Бонни. — Полста тысчонок.

— Да… Вот что я называю — схлопотать себе хворобу за бешеные деньги. Иные из старичков небось в могиле перевернулись.

— Не в те времена жили.

— Померли, главное, вовремя. Хоть не привелось беднягам увидеть, как сейчас похабят игру!

— Слушай, мотал бы ты отсюда, а? — рассердился Бонни.

— Чего?

— Почему б тебе, к примеру, не махнуть куда подальше. А мы вот допьем свое и тоже двинемся себе.

— Ты у меня враз допьешь! Еще не хватало, чтобы мне хамили в моем же заведении. Никому не позволю! А уж тебе подавно! Самый дерьмовый футболист во всей Англии!

Я увидел, что Бонни примеряется к отвислому брюху. Уж не расстояние ли прикидывает, мелькнуло у меня. Но тут он молниеносно рванулся — я только и успел, удерживая его, вскрикнуть: «Бонни!» да руку вытянуть. Одним махом он вскочил и ударил бармена. Того скрючило пополам, дух вышибло.

— У — ух! У — ух!

Бонни залпом допил виски.

— Ну, потопали!

Мы добрались уже до выхода, когда сзади донесся шорох. Обернувшись, я увидел, что в зал из двери в дальнем углу вошла пышная женщина. Она тотчас углядела бармена на полу и заорала:

— Эй, вы, двое! Интересно, что вы… — Но мы уже вышли.

— Вот уж перепала ему темочка для пересудов, — заметил Бонни, когда мы ехали обратно к перекрестку. — Посмотришь, как раскрутят стычку. Два дня — и окажется, что буйствовал я чисто бешеный, пивнуху разнес по кирпичику. — У меня еще скакал пульс, и я не стал отвлекаться от руля. — Да, кстати, напомни, фунт тебе должен.

Заслышав знакомый звук мотора, Эйлина вышла встречать нас в переднюю.

— Что‑то вы запропали!

Я посмотрел на часы. Двадцать минут восьмого. Я же собирался позвонить ей из паба.

— Пива выпить заехали.

— А что ж не позвонил? Пришла эта девушка, мы вас ждем, не садимся ужинать.

— Юнис? Что‑то рановато. Где она?

— В гостиной. Пришлось попросить ее, чтобы подождала. Я даже не знаю, где ее рукопись.

— В моей папке наверху. С ужином не хлопочи. Позже поедим. Мать до отвала напичкала нас лепешками и яблочным пирогом.

— Прости, Эйлина, — сказал Бонни. — Кругом я виноват.

— Бонни, повернулся я к нему, — это та, с курсов, я тебе вчера про нее рассказывал. Заглянешь, может, в гостиную? Поздороваешься. Как надоест — испаришься.

Немудрено, если б после инцидента в пабе брат отказался, мол, хорошенького понемногу. Но он пожал плечами.

— А чего? Можно.

Мы занимали квартиру в двухквартирном доме. Такие строили в двадцатые годы — безобразные на вид, но добротные. Дом воткнули на невесть откуда взявшемся пустыре между двумя особняками на тихой окраинной улочке. Нам с Эйлиной обоим нравилось обилие комнат, но, зная, что детей не предвидится — наших, во всяком случае, — мы особо не обставлялись в молчаливом согласии, что еще, может, поменяем жилье на меньшее. Гостиная — как с дешевой распродажи. Когда мы с Бонни вошли, Юнис, скрестив ножки, сидела на вдавленных подушках дивана, облокотившись на белый дерматиновый подлокотник.

— Юнис, простите за опоздание.

— Это я рано. У меня, наверное, часы барахлят.

— Бонни, познакомься. Юнис Кэдби. Мой брат — Бонни.

Бонни плюхнулся в кресло, что поближе.

— Ты, значит, Юнис, сочиняешь?

— Так, немножко.

— Не профессионал?

— Ой, что ты! Куда там. Даже еще не публиковалась ни разу.

— А трудишься где?

— В муниципалитете, в бюро информации.

— И как она, работенка? Занимательная?

— Ничего. Но иногда впадаешь в уныние и растерянность. Когда задают вопрос, на который представления не имеешь, как отвечать.