Рассказ о брате (сборник)

— Гордон, ты сегодня опоздаешь!

— У меня первого урока нет. Кстати, ты сегодня не поздно? Машина нужна. Хочу ближе к вечеру завезти Бонни к нашим.

— Вернусь с уроков прямо домой. Вроде звонил кто‑то?

— Да. Это Юнис Кэдби. С курсов. Ну та, что сочинила сексуальную поэму. Помнишь?

— А, вон кто!

— Я ее вчера подвозил после занятий, и она по случайности — подстроенной — забыла, видишь ли, в машине рукопись. Зайдет за ней вечером.

— Ну — ну, — Эйлина копалась в сумочке. — Интересно взглянуть на нее.

— Да нет, милая, зубки она точит не на меня, на Бонни.

— А он про это знает?

— Вчера ему говорил. Но что она придет, ему пока что невдомек, — я ухмыльнулся. — Может забавно получиться.

— Так он не сказал, надолго к нам? — Эйлина приостановилась в дверях, натягивая пальто.

— Пока нет. А что?

— Ну просто… выходные же на носу… он нас свяжет. Вдруг нам вздумается прокатиться куда.

— Ему сиделка не нужна.

— Нет, но… о, ну мне пора лететь. После договорим.

Она чмокнула меня, подхватила сумку, папку и умчалась. Я взглянул на часы. Того гляди опоздаю и на второй урок. Я налил себе свежего чая и пошел в ванную, прихватив по пути газету из передней. Бонни сняли с ближайших игр.

— Ну а ты сам можешь как‑то поправить? — спросил отец.

— Можно решение обжаловать. Иль в клубный совет обратиться. Бить себя в грудь и обещать быть паинькой. А то попрошу — пусть внесут меня в список на переход.

— Слушай, вот так — напрямую — сыщется на тебя покупатель? Задаром никто не отпустит, правильно? Им подавай потраченное да еще деньгу — другую сверху. Сам как считаешь, цена твоя на рынке скакнула вверх или вниз? По сравнению с прежней, года два назад?

Обиняки не в отцовском характере: изъясняется он всегда предельно четко, бесстрастно. И нагоняи нам такие же задавал: лаконично перечислял наши прегрешения, оценивал их и назначал соответственное наказание.

— Менеджеров на меня зарится полно, — сцепив пальцы на затылке, Бонни раскинулся в кресле: то ли вправду беспечен, то ли наигрывает — не раскусить за этой его позой. — А может, вообще сверну все эти футбольные дела да куплю себе какое заведеньице.

Мы сидели у газового камина в гостиной. В этом доме отец с матерью поселились еще до нашего рождения. К гостиной примыкает кухня, она тянется в длину всего первого этажа. Наверху две спальни и переделанная из третьей ванная. За домом, через дорогу, раскинулся длинный симпатичный садик с лужайкой и овощными грядками — отцовская отрада. Перед домом, на отвоеванном местечке между каменной стеной и шоссе, которое все гуще с каждым годом наводняют машины, тоже лоскуток земли. Дом приветливый, уютно обставленный. Углы шкафов и кресел теперь не оббиты, не то что в ту пору, когда мы с Бонни росли тут. Я люблю наш дом с детства, только с каждым годом он казался мне все теснее и теснее. Сейчас мать сновала между кухней и гостиной, таская пшеничные лепешки, джем и домашнего приготовления яблочный пирог, отмахиваясь от наших протестов — Эйлина, дескать, готовит нам горячий ужин. Хотя, в общем, зная мою мать, вряд ли Эйлина возьмется за готовку, не выяснив прежде наш аппетит.

— Мы с отцом, — приговаривала мать, расставляя чашки, чайник, — в это время всегда чаевничаем, ну а вы как желаете.

По дороге я предлагал Бонни — заброшу тебя, а сам укачу на часок, но он настоял, чтобы я остался, — так ему удобнее. Я сидел и гадал: может, сковываю мать, не даю ей излить свои чувства свободно. Я знал, что она рада приезду Бонни. Не выставляя радость напоказ, она пока что лишь мимоходом попрекнула Бонни за редкие наезды. Но я также знал — радость подпорчена недоумениями и разочарованиями от его выходок. Затеряйся Бонни в туманной безвестности какого‑нибудь серого ремесла, мать обожала бы его не меньше. Ее печалило, что, дав ей повод для исключительной гордости, он обратил эту гордость в стыд. Да и не столько горек сам стыд, как сами провалы. Она поинтересовалась, кто для него готовит.

— Сам. А некогда возиться — обедаю где‑нибудь.

А ей хотелось, по — моему, выведать, живет ли с ним женщина. Хотя, насколько мне известно, ни одна из его подружек не рвалась к домашним хлопотам. Не того они толка, чтоб взять да нацепить на себя фартук.

— Ко мне пристают, чтоб переехал в общагу.

— Это что такое?

— Дом, где есть хозяйка. Туда селят молодых парней, новичков в клубе. Она следит за кормежкой, да чтоб не загуливались допоздна.

— Ну тебе‑то такая опека ни к чему, — иронически заметила мать.

— Я там и не живу.

— Бонни, чего ты хочешь, сынок? Вот что нам с отцом не дает покоя. Думаешь, громадное удовольствие — развертываешь газету, и всякий, раз одно и то же — опять ты кому‑то насолил. Разонравился футбол, так распростись с ним. Примись за другое.

— Это ты зря, — вступил отец. — Он еще верных лет шесть — семь играть сможет, с его‑то опытом…

— По мне так опыта он набрался не того сорта. В прошлой воскресной газете молоденькая вертихвостка вывалила, напоказ, всю его интимную жизнь. Нате, люди добрые, обсасывайте!

— Ну, привет! Она‑то при чем? Историйку сляпал газетчик, расколов девчонку.

— Какая разница! Ведь ей нашлось чем поделиться.

— Нечего верить всему, что печатают.

— Что? Врут в газетах? Так закон имеется против вранья.

— Необязательно врать впрямую. Так все вывернут — не узнать.

— Главное — сыскалось, что выворачивать.

Мы распрощались, когда отцу подоспела пора отправляться в магазинчик ставить сковороды. Мать взяла с Бонни обещание зайти еще перед отъездом. Жизнь, которой он живет, представлялась ей пагубной, но что было в ее силах? Только стоять и беспомощно наблюдать со стороны.

— Втолкуй хоть ты ему, Гордон! — тихонько взмолилась она у дверей, Бонни ушел вперед к машине. Я обещал попробовать, но только чтоб успокоить ее. Мир, в котором обитал Бонни, был для меня непонятен. Правила и нормы, награды и разочарования моего мира были совсем иные, и у меня хватало самонадеянности считать, что он в моем мире и недели не выдюжил бы. Но ведь другие в его среде обитания выживали, достигали своего и без самоизничтожения. Если это все, что принесли ему талант, слава и деньги, то лучше бы сломал себе ногу он, разом сметая все надежды на блестящую карьеру, в той автомобильной катастрофе, когда оборвались жизни Фрэнсис и их неродившегося ребенка.

Мы ехали молча, вдруг Бонни сказал:

— Слушай, а я б не возражал против кружечки пива.

— Да? Так что, рискнешь показаться в пивной?

— Ну ты даешь, Гордон! Воображаешь, весь треклятый мир только, и мечтает позырить на Бонни Тейлора?

На боковой улочке — мы как раз заворачивали на площадку заправочной станции — мелькнула вывеска «Тетли».

— Ни разу здесь не был, — заметил я, — даже не представляю, что за место. Ставлю фунт, что тебя приметят, и десяти минут не пройдет.

— Принято.

В зале ни души, только простецкого вида бармен переставлял бутылки на полках позади стойки. Толстяк с брюшком, зачес седых волос идет набок чуть ли не от самого уха. Я заказал две кружки пива. Нацеживая пиво, бармен бегло, испытующе смерил нас глазами, взгляд его поминутно упирался в Бонни. Тот точно не замечал этого, следя, как взбухает пена. Я поручиться мог, что фунт уже у меня в кармане.

— А у вас затишье, — обратился я к бармену.

— Через часок, глядишь, набегут.

Я стал доставать мелочь, но Бонни бросил бумажку на прилавок, подцепил кружку и пошел к столику. Я двинулся следом, прихватив сдачу.

— Ну что! Проиграл ты пари.

Он мимолетно взглянул на стойку.

— Думаешь?

— Даже не сомневайся.

— А, пускай… — Он передернул плечом. — Будет ему теперь о чем потрепаться с дружками.

После встречи с родителями он опять померк. Пиво пил с расстановкой, но выпил быстро, я еще и до половины не дошел. Он вытащил пачку денег.

— Слушай, приволоки еще, а?