Счастье бывает разным

По обеим сторонам моста бок о бок стояли торговцы сувенирами. За ними далеко-далеко раскинулось озеро. По нему проносились катера, неспешно хлюпали прогулочные лодки, а у начала моста даже имелся причал для серьезных теплоходов — отсюда можно было доплыть до Осташкова.

А вот если, не замечая всего этого, посмотреть прямо, да еще немного приподнять взор, то можно было увидеть прекрасную и величественную картину: главный храм монастыря как будто парил в воздухе во всем своем каменном бело-желтом великолепии.

По мосту, перешедшему в насыпную дамбу, Катя и Владимир направились к входным воротам, точнее — к большой каменной арке. В ее тени на минуту июльское тепло сменилось осенней прохладой. Прежде чем пройти сквозь арку, остановились у каменной плиты перед входом. Текст на ней был сколь печален, столь и привычен для многострадальной России.

Оказывается, на территории монастыря содержалось более шести тысяч польских военнопленных, захваченных в 1939 году в Западной Белоруссии. Все они, согласно тем же записям, позже были расстреляны в Калинине, нынешней Твери.

Памятный знак поставили поляки в честь своих погибших собратьев.

— Зря, — сказал Чистов.

— Что — зря? — не поняла его Катя.

— Надо было нашим самим памятную плиту ставить, — объяснил он. — Без помощи поляков. Наши их убили, нашим и извиняться.

— Ну, положим, поляки не сильно извиняются за убитых русских, — не согласилась Катя. — Мне отец много рассказывал, что они в двадцатых вытворяли. В том числе — с красными пленными.

— Это ничего не меняет, — мотнул головой Чистов. — Мы должны извиняться за свои зверства. Они — за свои. Здесь не баш на баш. Здесь — вопрос национальной совести и чести.

— В политике все баш на баш, — усмехнулась Воскобойникова. — Как и в бизнесе. Да и в прочих областях человеческой деятельности.

— Ты как всегда права, — улыбнулся Чистов, — но я остаюсь при своем мнении.

Нет, ее бывший супруг определенно изменился.

Раньше она как-то не сильно задумывалась о его мнении. А здесь мало того, что оно появилось, так еще и с него не сдвинуть.

Они вошли внутрь монастырской стены и подошли ко входу главного храма. Здесь было столько народу, что войти в церковь оказалось довольно затруднительно — шла какая-то торжественная служба.

Но Чистов все же зашел.

Помолился как умел — за детей, за себя с Катей и за Россию. У него — в его самодельной молитве — всегда была такая последовательность. По крайней мере, с тех пор, как ушли из жизни его родители — раньше они тоже присутствовали в списке.

Постоял еще минутку, неумело перекрестился и двинулся к выходу.

— Ты не пойдешь? — спросил он Катю.

— Слишком много народу, — сказала она.

Они двинулись дальше, обходя остров слева направо.

Навстречу попадались монахи, священники в парадном облачении и мирские люди, но чем дальше отходили от главного храма, тем меньше народу оказывалось в поле зрения.

В итоге, когда прямо по зеленой траве вышли к дальней, еще не отреставрированной белой церкви на левом краю острова, оказались в полном одиночестве. Если не считать птиц, во все стороны расчерчивающих синее небо, и многочисленных катерков, катающих туристов по лазурной воде Селигера. Но первые не понимали человечьей речи, а вторые были слишком далеко — даже рев их мощных моторов оказывался приглушенным расстоянием.

— Хорошо, — вдруг сказала Катя. С нее наконец спало напряжение последних недель.

— Очень хорошо, — согласился Чистов. Он снял спортивную куртку, постелил на траву: — Садись, Катюш.

Они присели рядом: она на куртку, он прямо на травку, лицом к озеру. Легкий ветерок нейтрализовал силу июльского солнца, и сидеть так можно было сколько угодно.

Вдруг зазвонил телефон.

— Дочка, ты? — обрадовался Владимир Сергеевич. Потом, через паузу, радостно: — Да что ты говоришь! Вот здорово! Ты просто молодец!

На этом сеанс мобильной связи с Нью-Йорком прервался, но и сказанного уже было достаточно.

Чистов повернулся к Кате с сияющими глазами, и, схватив ее за руку, провозгласил:

— Катька, ты — бабушка! Три шестьсот — вес, пятьдесят один сантиметр — рост. — То, что их дочь ждет мальчика, они знали давно.

Катя улыбнулась, но продолжала сидеть молча.

— Ты что, не рада, Кать? — не выдержал Чистов.

— Рада, конечно, — наконец ответила она. — Только женщине не очень приятно узнавать, что она — бабушка.

— Да брось, — улыбнулся Владимир. — Для нас ты всегда молодая.

— А хочется — чтобы была просто молодая.

Улыбка на лице Чистова медленно погасла.

Они посидели еще немного и пошли в обратный путь, теперь решив обойти относительно небольшой остров с другой стороны.

Здесь везде было так же тихо и спокойно, как и около белой церкви, где они отдыхали. Но длинные, накрытые прямо на свежем воздухе столы, ожидавшие многочисленных паломников, говорили, что скоро тут будет немало народу.

— Все равно, Кать, не понимаю, — начал Чистов. — Как можно расстраиваться, что дети выросли? Это ж твои дети! Я вот седею. Но, не поседев или не полысев, точно не сможешь увидеть своих взрослых детей. И внуков тоже. А ведь это кайф. Разве не так?

— Вов, я не меньше твоего люблю Майку.

— Не сомневаюсь.

— Но она взрослая, понимаешь? И у нее своя жизнь. А у тебя — своя. И у меня тоже. И я не готова посвящать всю свою жизнь потомству. Я ж не лосось какой-нибудь.

— А я, похоже, лосось, — задумчиво сказал Чистов. — Может, ты и права. Но я по-другому не могу. Так устроен.

— Ладно, поехали домой, лосось, — сказала Катя.

Чистов обрадовался. Может, туча прошла стороной?

Хотя он все равно не понимал, как же можно не броситься на помощь своему ребенку при первом его зове? Даже если этому ребенку — давно за восемнадцать.

Он бы и на роды прилетел. Майка упросила этого не делать, сказала, что хочет пережить все сама, что ей это нужно.

Что ж, обдуманное решение — это уважаемое решение.

Но на крестины полетит обязательно.

Майка сказала — месяца через два после родов, когда окончательно придет в себя.

Они уже почти завершили круг, как вдруг услышали красивое и мощное хоровое пение. Навстречу двигался крестный ход.

Впереди несколько священников и монахов несли носилки — с мощами или иконами, необразованный Чистов не понял. За ними нестройными рядами шли не менее полутысячи человек: и церковнослужители, и миряне. Было много детей — кто шел сам, кто сидел на отцовской шее, а кто еще вообще в коляске.

Процессия шла под довольно стройное пение сотен людей, занимая все пространство между двумя рядами старых деревьев.

Катя и Владимир отошли в сторонку вверх по траве, чтобы не мешать шествию.

— По-моему, это крестный ход в честь святого Нила, — вдруг сообразил Чистов, вспомнив какое-то объявление перед главным храмом. — Потому и служба.

Они уже знали, что пещера, в которой все долгие годы жил отшельник, располагается напротив главного входа, но на противоположной стороне острова. Катя с Владимиром совсем недавно прошли мимо останков фундамента церкви, установленной на месте этой пещеры. Ну а кто развалил церковь — понятно без объяснений.

Хотя дальше тоже следовала зловещая связка: из битого кирпича взорванного храма соорудили ту самую дамбу, по которой Чистов и Катя прошли в монастырь и по которой на семьдесят лет раньше провели шесть тысяч бедолаг-поляков. Сначала в эту же сторону, потом — в другую. Последнюю.

И все равно они здорово побродили, несмотря на мрачные отблески прошлого.

Что ж, прошлое ни в одной стране не обошлось без крови, горя и жестокости. Значит, надо уметь наслаждаться настоящим — по крайней мере, так считал Чистов.

На обратном пути съели по мороженому.

Уже сойдя с моста, еще раз обернулись назад, посмотреть на Нилову пустынь.