Новый Мир ( № 3 2006)

А еще раньше, когда авторы Дворца пионеров представили Исполкому Моссовета свой проект, исполненный на основе конкурса, кто-то из членов Президиума не без ехидства спросил: “Разве это дворец? Мы что, не знаем, какие бывают дворцы?” И тогда Ловейко сказал в ответ: “На этом примере мы научим вас понимать новую архитектуру!”

Но только давалась она нам отнюдь не просто. К III съезду архитекторов вышла моя статья с вызывающим заголовком — “О границах типизации”. Директор “Моспроекта”, бывший в недавнем прошлом парторгом ЦК партии Магнитогорского металлургического комбината, встретив меня в кулуарах Кремлевского дворца, без тени сомнения заявил: “Типизация не имеет границ!” Однако она зашла далеко за пределы здравого смысла. Для всей страны была принята единая этажность — 5 этажей — и едва ли не единственный тип дома. На том же съезде партийный строительный босс решительно пресек жалобы на скудость градостроительной палитры. Он сказал: “У писателей всего 32 буквы, но им хватило их для „Войны и мира”! А у композиторов? У этих всего семь нот, а пишут что? Симфонии!” Не лишенные остроумия зодчие изобразили в “сатирических окнах” съезда русский алфавит, где все буквы были обозначены одинаковыми домиками с трубой и одним окошком.

Экономия тоже носила запредельный характер. Влиятельный архитектурный критик, стремясь довести экономические показатели, что называется, до упора, предлагал устанавливать в санузлах жилых квартир применяемый в вокзальных туалетах унитаз типа “Генуя”, способный, по его мнению, выполнять двойную функцию, заменяя собой душевой поддон. Дисциплина в обращении с типовыми проектами была жесточайшей. Автор, который добился изготовления одной-единственной детали перекрытия, позволившей внести в дома на Ломоносовском проспекте индивидуальный штрих — треугольный эркер, получил за это строгий выговор в приказе. Объекты, которые, по определению, следовало строить по индивидуальным проектам, строились по типовым. В их числе московские рестораны на 400 мест.

В лексикон архитектора прочно вошел глагол “пробивать”. Это значило получить нужный материал, добиться импорта нужного изделия и прежде всего согласовать проект со строителями. Ведь те встали во главе процесса. Даже в названии академии и профессиональных журналов произошла рокировка. Слово строительство было поставлено впереди слова архитектура . Как в сказке Корнея Чуковского “Путаница”: “Мыши кошку изловили, в мышеловку посадили”. И так оно было многие годы. Понятно, что и с качеством строительства проблем было предостаточно. Скажем для ясности, что архитектура была решительно отлучена от искусства и само искусство в архитектуре почиталось за излишество. Разумеется, как всегда, “хотели, как лучше”… Все это повлекло за собой немалые издержки, ощутимые и поныне1.

И все же мы истово бились за свои проекты, и случалось, что не без успеха. Многие тогда рассуждали о жертвенной миссии профессии, оправдывали свое непротивление трудностям социальным смыслом градостроительной политики, наступая, как они говорили, “на горло собственной песне”. И кто-то из наших шутников сказал:

Ты зодчим можешь и не быть,

Но гражданином быть обяжем.

Но кто умел, тот и пел. Разумеется, то были песни своего времени.

1 июня 1962 года состоялось открытие московского Дворца пионеров. Эту церемонию “освятил” своим присутствием Н. С. Хрущев. Он явился в нескрываемом дурном настроении. Известно, что в этот день заметно поднялись цены на продукты питания. Хрущев знал больше. Знал про бунт в Новочеркасске. Но, объезжая парк и обходя здание, он постепенно оттаивал и теплел. А завершив осмотр, вышел на гранитную трибуну к многотысячной пионерской линейке с похвальным словом об архитектуре.

“Хорошо, очень хорошо вы все тут сделали. Мне понравилась выдумка архитекторов и художников… Это сооружение я считаю хорошим примером проявления мастерства и архитектурно-художественного вкуса… Думаю, что в оценке таких сооружений трудно достичь единого мнения. Кому-то нравится, кому-то не нравится. Но мне нравится ваш дворец, и я высказываю вам свое мнение”. Это было превыше всех ожиданий. Услышать такое от самого Хрущева, поносившего до того архитектурное сообщество со всех трибун!

Вскоре после этого Константин Симонов и его жена Лариса Жадова показывали Дворец своим французским друзьям. Как выяснилось, Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар интересовались советским зодчеством. Я сопутствовал им в прогулке по зданию и парку, которая завершилась беседой в ресторане той же “Юности”, где гости задали простой вопрос: “Как это советская архитектура преобразилась столь решительно и в столь короткий срок?” Я не знаю, в какой мере их удовлетворил ответ, но сам вопрос был свидетельством признания свершившегося факта. Гостями Дворца были Надежда Леже и Жорж Бокье, я показывал его великим зодчим — финну Алвару Аалто, бразильцу Лучио Коста — и знаменитым путешественникам Ганзелке и Зигмунду. Дворец был витриной советской архитектуры 60-х.

А 1967-м, в канун 50-летия Октября, был взорван дом на юго-восточном углу Нового Арбата, и открылась широкая его перспектива. Спустя недолгое время она завершилась башней СЭВа. Все это было яркой новацией в архитектуре — и социальной, и творческой. Конечно, жертвы и ошибки столь радикальной реконструкции центра, исполненной согласно предначертаниям сталинского генерального плана 1935 года, и тогда были очевидны. Недаром в концертах знаменитого сатирического архитектурного хора “Кохинор” звучала пародийная песенка об Арбате:

…Вдруг стеной пред тобой взгромоздились здания,

Показали тебе свой второй фасад… —

и далее:

…Кто-то твердой рукой эти башни всовывал

Между старых домов, словно на парад... —

и в заключение:

…Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя Америка…

Но как бы там ни было, облик проспекта по-своему являл дух времени, был еще одним материальным воплощением “оттепели”, которой архитектура была обязана Хрущеву, к тому моменту уже отстраненному от власти и пребывавшему “на отдыхе”. А меж тем многие именно им инициированные проекты по инерции воплощались в жизнь. И новосибирский Академгородок, и курортный комплекс в Пицунде, и подмосковный Зеленоград — все это зачиналось и утверждалось в годы его правления.

Но главное, конечно, не в этом. Оно в том, что каждое из этих и других начинаний, исполненных в 60-е и 70-е годы, помимо творческого своего содержания было наполнено новаторским гражданским смыслом, на самом деле являло собой новость и в науке, и в практике, и прежде всего в самой жизни. Согласимся с тем, что “юбилейное” постановление впервые обозначило обращение советской власти к повседневным нуждам людей. А следом за ним возникли новые города и жилые районы, определились понятия “микрорайон”, “комплексная застройка”, “система обслуживания”, “малометражная квартира” и явились современные архитектурные образы — все то, во что вылилось советское модернистское движение.

Вехами его развития были новые города — Навои, Шевченко и Тольятти, городок ВАСХНИЛ под Новосибирском, новые жилые районы столиц республик и областных городов — всего тут не назовешь. И такие сооружения, как Дворец пионеров в Киеве, стадион “Раздан” в Ереване, Минавтодор в Тбилиси, Братская ГЭС и многие другие, здесь не упомянутые, по праву входят в антологию советского модернизма.

Есть все основания утверждать, что советская власть не обладала человеческим лицом. Она и архитектуру стремилась лишить живого лица. Безумие типизации служило именно этой цели. И во многом она была достигнута. Но в том и состоит достоинство одаренной личности, что она способна противопоставить мощному властному давлению собственную творческую волю. И потому на фоне массовой безликой архитектуры возникали личностные постройки, одухотворенные талантом мастера. Среди тех зодчих не было лидеров мирового масштаба, но они были искренними подвижниками современной им архитектуры. И хотя кто-то сегодня скажет: дескать, они покорно служили советской власти, — это будет неправдой. То была служба самой архитектуре и людям, которым она предназначалась. На пределе своих способностей и тех возможностей, какими мы тогда располагали.