Югорские мотивы: Сборник рассказов, стихов, публицистических статей

Я часто бывал в Ивделе и еще чаще был проездом. Хорошо знал вокзал и сам городок. В восьмидесятых годах двадцатого столетия этот вокзал был оживленным: функционировала лесная промышленность, открывались золотые прииски, работала компрессорная станция по перекачке сибирского газа в Европейскую часть СССР и далее в Европу. Сейчас работала только компрессорная станция и продолжалась жизнь в знаменитых зонах по перевоспитанию преступников. Сейчас это поселение затихло, как природа перед грозой. Вокзал опустел. На привокзальной площади – несколько легковых машин в ожидании приехавших и несколько скучающих такси, из выхлопных труб которых клубился густой пар. Групка женщин, молодых и пожилых, тепло одетых, похожих на матрешек, катила по перрону детские коляски, нагруженные водкой, хлебом, молочными продуктами, пакетами супов быстрого приготовления и прочей едой:

– Хлеб, молоко, картошка – пар клубами вырывался из их уст. – Покупайте, европейское качество гарантирую!

Это новый народившийся бизнес – малое предпринимательство: женщины, бывшие работники лесных хозяйств и золотых приисков, внявшие лозунгу Ельцина: «В одном месте купи дешевле, в другом месте продай дороже». Они в любую погоду, каждый день, каждую ночь выходят к поездам наторговать немного денег, а их мужья сидят в зале ожидания и ждут, когда уйдет поезд, чтобы помочь женам тащить коляски. Они, потерявшие работу, еще стесняются заниматься торговлей, скрытно помогают женам, а в свободное время слушают по ТВ президента и безнадежно надеются на лучшую жизнь, на новое «светлое будущее», которое должно наступить после реализации явлинско-шаталовской программы по экономическому развитию «Пятьсот дней». В будущем один известный певец пропоет: «…колбасу не кушаем. Самогону навернем, президента слушаем…», и эта фраза станет знаковой для того времени. В то время мало кто знал, что реформа обернется сокрушительной силой по разрушению самой мощной экономики мира. А сейчас все ждали, окрыленные непонятной независимостью, еще более непонятной справедливостью и неизвестно чьей свободой, по возможности выпившие и до хрипоты спорившие о демократии, о которой смутно помнили из общеобразовательного курса и ничего не читавшие о ней, но что это – все знали, спорили усердно, до хрипоты и рукоприкладства. Каждый был убежден, что его понимание демократии, свободы, справедливости и рынка является истиной! Все были убеждены в скором своем обогащении.

Напротив моего окна стояли четверо. Мужчина и женщина лет сорока и старик со старухой. Старик – высокий и худощавый, лицо изрезано глубокими морщинами. Руками, не защищенными рукавицами, он держал за руки полную старуху и внимательно смотрел ей в глаза, смотрел молча. Старуха улыбалась, держала его руки в своих руках и старалась согреть руки старика. Они стояли молча, встретившись глазами, – очевидно, глаза друг другу говорили больше, чем сказали бы их губы. Молодая пара то поглядывала на стариков, то друг на друга, то на часы, висевшие на здании вокзала. Сумка и небольшой чемодан, к которому был прислонен странный предмет – кольцо, обмотанное полосками разноцветной ткани, тоже стояли молча, мерзли и беззвучно говорили о небольшом своем богатстве. Наконец молодой мужчина что-то сказал, взял вещи, и все пошли вдоль вагона.

Через некоторое время в купе, в котором я ехал, в сопровождении молодого мужчины, молодой женщины и худощавого старика вошла полная старуха, которую я видел из окна. Старик суетился, помогая старухе сесть у окна, и непрерывно говорил:

– Все будет хорошо, все будет хорошо…

А она отвечала:

– Хорошо, Петенька, все хорошо… Доеду, не беспокойся.

Она продолжала улыбаться и повторяла одну и ту же фразу.

Вещи разместили на багажных полках. Только кольцо, обмотанное полосками ткани, старуха оставила рядом с собой:

– Спасибо, Петенька, спасибо.

– Мама, – обратился к ней молодой мужчина, – не беспокойся, все будет о'кей. Тебя встретит Лиля. Мы будем тебе писать, звонить. Удачи тебе, мама, и не болей.

Молодая женщина почти безучастно наблюдала за происходящим. Раздался простуженный голос проводницы:

– Провожающие, покиньте вагон, поезд отправляется.

Провожающие заспешили к выходу, бросая старухе подбадривающие, ничего не означающие фразы. Она помахала рукой им вслед, улыбалась.

Вскоре я увидел провожающих у окна вагона, они что-то говорили, жестикулировали. Мороз обжигал людей, они переступали с ноги на ногу, поглядывали в сторону светофора. Наконец вагон дрогнул, и перрон поплыл куда-то вправо, старик, которого звали Петей, – как я догадался, он был мужем старухи, – пошел за вагоном, затем побежал. Поезд стал его обгонять, и старик скрылся из виду. Если бы я был на платформе, то видел бы, что он продолжал бежать, затем перешел на шаг, долго шел следом за поездом, который, ускоряя ход, удалялся от него, потом остановился, сгорбился, то ли от тоски, то ли от холода, но продолжал смотреть вслед уходящему поезду, и слезы текли из его старческих глаз.

Сын подошел к нему, взял под руку, постоял некоторое время, потом сказал:

– Папа, пойдем… Замерзнешь…

Перрон опустел, разъехались во все стороны и машины. А поезд продолжал движение среди заснеженной тайги, перемещая меня и мою попутчицу в пространстве в сторону юга, в сторону города Свердловска.

3

Старуха перестала смотреть в окно. Сняла теплую одежду, Взяла кольцо, прижала его к груди и устремила взгляд мимо меня, куда-то вдаль, в прошлое, а может, в будущее. Мерный стук колес отстукивал нам обоим время, превращая наше настоящее в наше прошлое.

– Далеко вам ехать? – поинтересовался я.

Старуха перевела взгляд на меня, взгляд ее становился осмысленным, и наконец она разжала губы:

– Я Гавриловна, теперь меня все так зовут.

Помолчала и ответила на мой вопрос.

– Еду в Нижний Тагил, к доченьке еду жить. Лилей ее зовут. Разлучили нас с Петенькой.

Замолчала. Губы ее задрожали. Прижала сильнее к груди свое загадочное кольцо, стала гладить его, как живое существо, и тихо сама себе шептала:

– Петенька, Петенька… Как оно теперь все будет… – С Петенькой я прожила всю жизнь. Всегда были вместе, – заговорила вновь Гавриловна. – Мы встретились в детском садике. Вместе пошли в школу, в первый класс.

Лицо Гавриловны от воспоминания детства просветлело, как лужайка, которую осветил луч солнца, прорвавшийся сквозь темные тучи. Неожиданно она улыбнулась, посмотрела на меня, задала вопрос:

– Я вам не докучаю? Некому мне слово сказать, а вы, видно, умеете слушать… Простите, если побеспокоила.

– Нисколько не мешаете мне. Даже интересно. И что? Вот так с самого детского сада не расставались? – вопросом закончил я свой ответ.

Гавриловна внимательно посмотрела на меня, спросила:

– А разве можно иначе?

И продолжила:

– В школе одноклассники дразнили нас женихом и невестой. Так и учились вместе, вместе получили аттестаты об окончании средней школы. Петенька пошел служить в армию, а я его ждала, помогала по дому отцу и матери. Наотрез отказалась ехать учиться, боялась, что Петенька вернется из армии, а меня нет. Я ему обещала, что буду его ждать. Дождалась и была безмерно счастлива.

Гавриловна ушла думой в себя, глаза то вспыхивали, то гасли, то смотрели на меня, словно спрашивали: «Понимаешь? Не надоело слушать?» Очевидно, у нее было сильное желание облегчить душу. Вздохнула, посмотрела на свое кольцо, погладила и снова заговорила:

– Свадьбу играли веселую и счастливую. Кроме Петеньки, я никого кругом не видела.

Задумалась вновь Гавриловна. Вагон покачивало, стучали колеса, поезд неуклонно мчался вперед. Я стал внимательнее рассматривать Гавриловну. В молодости она была красивая. Словно угадывая мои мысли, она сказала:

– Красивая я была в молодости. Гордилась и рада была этому. Но эти гордость и радость были для Пети, для него была моя красота. А Петя тоже был красив. Стали вместе работать в леспромхозе. В те времена никто не задумывался о рабочем месте. Не было выражения: «Найти работу». Все просто – иди и работай. Я даже предположить не могла, что мои дети будут искать работу и не найдут. Жили мы дружно. А как же иначе? Любили друг друга настоящей любовью. Она выше и чище той, что показывают сейчас по телевидению, Показывают не любовь, а срам. Под словом «любовь» стали понимать животную страсть да разврат.