Вызывной канал

Какая рыбалка? Мы успеем пока дети высмотрят крабов. Они ничего не заметят, даже лёжа уже под одним одеялом с нами. Дай лишь мне незаметно приспустить твой спортивный костюм и пристроиться сзади. Продолжай им рассказывать сказку, скользнув рукой под одеяло:

— Вот бестолковый. И попасть без меня не сумеешь…

— Кто, мама? Мальчик-с-пальчик?

— Пожалуй, действительно не великан.

Ничего, издевайся. Мой Али-баба уже проник в твою заколдованную пещеру, пробирается вглубь, осторожно, тычась в горячие влажные своды.

Рука трёт тебя ниже пупка, моя лампа волшебная. Или это из сказки про Алладина? Говори, говори, моя Шехерезада.

Ты сбиваешься, умолкаешь всё чаще, невзначай повторяя слова.

— Мама — дальше! — требует слушатель, ты согласна:

— Да! Дальше! Дальше! — прижимая своей рукой бестолковые алладиновы пальцы к тому месту лампы, где нужно тереть.

Да не так же! Я — лампа, а не сковородка! Что, уже? Выпущен джинн?

— Единоличник, а я! Мне же — мало! — чуть не плачешь ты.

— Кому, мамочка? Принцессе, или свинопасу?

— Нет, просто жирной ленивой свинье!

Какие рабы? Не настолько я толст, чтобы не выполнить эту работу. Можно и попотеть. На то и термы. (Сауна, если по-нашему, по-чухонски).

— Ты с ума сошёл? Здесь же жарко!

— Ничего, я люблю потных женщин.

— Ты с ума сошла, в бассейне вода — ледяная.

— Ой, какая висюлька! А где же?..

— Поработай хоть так, потри спинку. Нет, спинка — это значительно выше.

— Да отстань, мы же в мыле!

— Лучше сделай массаж.

— Да, вот здесь. И чуть выше. Почеши под лопаткой.

— И — ноги.

— Ноги — ниже.

— Что? Толстая стала?

— Ты готов? Или мне звать нумидийца? Нет, лежи. Я тебе покажу, как засматриваться на рабынь из Гилеи.

Десять лет можно отсчитывать по-разному.

Можно так: "Между тридцать первой и сорок второй серией очередной "Изауры".

Можно эдак: "Семён Осипенко", Поти, путина черноморской хамсы." То-есть: "Когда ты работал на Чёрном море, чаще бывал дома, и привозил мандарины."

Короче: "Когда мы жили ещё вместе с бабушкой, и у нас ещё не было папы."

Помню, как я родился. И не был я дома всего лишь два месяца, но Барби как-то очень быстро взрослела. Может потому, что ты первый раз подстригала ей чёлку по-взрослому, и, как взрослую, одевала на ночь в пижаму, а может, просто возраст такой — между годом-шестью и двумя годами.

Она ходила за мной хвостиком, но не на шутку пугалась и визжала взаправду, когда я брал её на руки. Так темнокожая малышня на Сокотре с визгом разлеталась в разные стороны от невиданного прежде зверя — собаки. Но стоило судовому псу Матросу устать от игр в догонялки, максимки тут же собирались опять, крались к нему со спины, и только самый старший и самый отважный осмелился гладить его.

Наша Барби оказалась достаточно смелой. Не прошло и двух дней, как я был признан папой, поглажен, но, как оказалось позже, определён в самые младшие члены семейства.

На третий день, мне уже нужно было возвращаться к хамсе с мандаринами.

Или уже был совместный с болгарами экипаж? Шпрот под Змеиным?

Основное занятие болгар во все времена — нелюбовь к городу Константина.

Во времена базилевсов какой-то из них приказал ослепить побеждённое войско болгар, оставив по глазу на десятерых. Так и вернулись они по домам: одноглазый вёл вовсе слепых.

Где теперь Византия?

А ты знаешь, если верить рыбмастеру Грудову, под Доростолом, на Дунае, Святослав воевал против войска императора Цимисхия вовсе не за болгар, как учили нас в школе.

Царь болгар, призывавший в союзники князя, уже сам был не рад. Союзник оказался поразорительнее, чем агрессор.

Во времена, когда на Босфоре обосновались султаны…

Хорошо, что в Болгарии не осталось этнических византийцев. Туркам — тем просто в одну ночь поменяли фамилии и имена на болгарские.

На какие б меняли Кирилла с Мефодием?

Ночью в Бургасе, на эстакаде ведущей от пляжа в море, нас обыскивали и обнюхивали доберман-пинчером, не турки ли? Турки взорвали здесь бомбу, неужели не слышали? Как же, слышали, пьяный какой-то швед ради хохмы взорвал петарду.

— Они все — террористы! — доказывает Николай, наш рыбмастер. И попутно учит меня пить мастику:

— На здравие.

— Я работал с одним десять лет. А у него дома нашли передатчик.

— Коля, а как он передавал? Вы ж рыбу ловили под Африкой.

— Коля, да разница в чём? Ты — хороший моряк. Харизан, твой матрос, — тоже вроде бы неплохой. Какая мне разница, кто из вас турок?

— Он сам так сказал? Что он — турок? Один звонок — и он больше не будет работать матросом.

Но — вот интересные закономерности. Болгары — вот они. Здесь, будто и тысячи лет не прошло. Будто и не ослеплялись победителями и жён их в гаремы не гнали.

А где — победители-византийцы?

Где — сельджуки, османы?

Опасное это дело — быть болгар победителем, зажравшимся и почившим на лаврах. Крестоносцы, заблудившись, возьмут на щит вместо Иерусалима.

Опасное это дело, гнать в полон этих гордых славянок. Торговать ими в стенах Галаты для гаремов пашей и мурз. Там глядишь, и в султанском гареме объявится Роксолана. И все головы победителей будут брошены в прах у любимых Селимом ног.

Может дело не в пушках, а в женщинах? На каком языке они молятся, и поют над над плачущей дочерью, и за шалости выговаривают, и шепчут слова любви? И какими словами скажут:

— Бог мои молитвы услышал. Ты вернулся живым. Одноглазым? Да даже слепым, как те девять. Ну не увидел бы этих морщинок, и я была б всё ещё молодой.

Хочу тебя.

Хочу, едва встретив идущей навстречу, избавив меня тем самым от утомительных поисков, когда каждый указывает в другую сторону и кивает головой, говоря "нет".

Сын сослуживца не верит:

— Как же так? На курорте. Шла по улице — встретила мужа.

Умный малый. Когда он вырастет, он не поверит вдвойне.

Не будем его расстраивать. Признаемся, что мы просто любовники. Ты сбежала к морю от толстого лысого мужа, а я — беглый матрос с "Потёмкина". А Барби? Она с нами в сговоре, как Катаевский мальчик Петя.

Портье понимающе хмыкнет. Швейцар сложит руку лодочкой. Накладное это дело — курортным любовником быть. Дверь я оставлю незапертой, чтобы когда уснут дети и сбежит на танцы соседка по комнате, ты смогла бы ко мне улизнуть.

Хочу тебя.

Хочу тебя краденой у толстого нудного мужа, захмелевшую от свободы и отпустившую тормоза. Как он мог отпустить тебя к морю? Он настолько самоуверен? Приставил следить охранку? Или настолько тебя проглядел, что считает: в прошлом то время, когда за тобой увивались толпы плэйбоев-пляжников под видом игры в волейбол?

Как давно он не ждёт с замиранием сердца, что вот сейчас скрипнут двери, глухо цокнет предатель-каблук, запахнет твоими духами, упадёт к ногам твоё платье и, таинственная и желанная, ты скользнёшь под его простыню?

Как давно он не знает жажды, утолить которую смогут только эти сладкие губы? Как давно его в жар не бросает от твоего озябшего тела? Как давно он смотрел при луне на эти роскошные бёдра, проводил рукой по твоей гладкой коже и целовал твою грудь?

Как давно ты под ним стонала? И обхватывала ногами? Не боялась, что сдуру раздавит и не думала: "Надо белить."?

Как давно он храпит лицом к стенке, сочтя что долг свой исполнил? Как давно — только на спине, и только об Англии думая? Darling, enough?

Как давно тебе не хотелось забросить ноги на плечи? Расцарапать в кровь его спину, биться в судорогах и грехах?

Как давно ты его не ласкала губами, и не перебирала пальцами не мошну его, а мошонку, чтобы он побыстрее воспрял?