Большая грудь, широкий зад

Я заходил в воду всё глубже, река уже успокоилась и поблёскивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбёшки. Я сделал ещё несколько нерешительных шагов вперёд — вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди — такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слёзы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперёд — вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь всё глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донёсся вопль Шангуань Лу:

— Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?..

Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал ещё один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня.

Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Её сосок неясно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и тёрся о дёсны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами.

Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке своё новое сокровище — зажигалку, из которой — стоило нажать на неё — вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.

— Нужно бы вернуть его вам, — вздохнула матушка. — Бедный ребёнок, даже имени до сих пор у него нет.

— Раз есть хранилище — «ку», должно быть и зерно — «лян». Вот пусть и зовётся Сыма Лян, — решил Сыма Ку.

— Слышал, нет? — обрадовалась матушка. — Тебя зовут Сыма Лян.

Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.

— Славный малец, — сказал тот. — Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая тёща, за то что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживёте счастливо, дунбэйский Гаоми — наша вотчина.

Матушка только кивнула.

— Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней [91] зерна, — обратилась она ко второй сестре. — Чтобы нам больше не голодать.

Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зелёные листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зелёным полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать, сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке — никто бы и слова не сказал.

Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки — наливай, сколько влезет. Хочешь помыться в вине — кто бы возражал. То-то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан — Чжан Цяньэр — доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 19

В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребёнка.

— Возьми, мама, — только и сказала она.

Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь — просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать всё равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу.

— Стой! — крикнула ей матушка. — Вернись, кому говорят!

— Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, — зло уставилась на неё Паньди. — Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего!

— А я что, обязана ваших детей поднимать? — Матушка совершенно вышла из себя. — Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают!

— Мама, когда у нас всё было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково — как говорится, чашку с водой ровно держат!

И тут откуда-то из темноты прозвучал смех старшей сестры — у меня аж мурашки пошли по коже.

— Передай Цзяну, сестрёнка, что я его всё равно прикончу! — бесстрастно бросила она.

— Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! — отвечала Паньди. — Твой муженёк-предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост-то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет.

— А ну хватит, сцепились тут! — прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю.

Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и её кровавый отсвет лёг на лица женщин во дворе дома Шангуань.

— Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, всё равно всем что-то должна… — всхлипывала матушка, горестно качая головой. — Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели!

Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось её бесконечное бормотание — воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке.

— Нет, вы только гляньте! — причитала матушка. — Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая одурела дальше некуда — чего ещё ждать от этой жизни!

Она положила ребёнка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.

Ребёнок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.

— И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!

Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее — упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно чётко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки — бледные, сухие. На рёбрах распластались измождённые груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за её раскинутых рук и ног, места мне не осталось.