Большая грудь, широкий зад

Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на неё, на лице её было написано презрение.

— А что, съем-ка чашку и я, — проговорила она.

— Конечно, хорошее дело, — поддержал комиссар. — Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще.

— Мне бы пожиже, — сказала сестра.

— Пожиже, — поправился комиссар.

— И вправду сахару положили, — подтвердила сестра, отхлебнув глоток. — Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.

Тот ущипнул себя за шею:

— И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.

Прихлёбывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зелёных бобах — сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы — они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше Двух часов. От зелёных бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:

— Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?

— Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, — усмехнулся Цзян. — Пойдёмте, командир бригады небось заждался.

— И где же он? — с издёвкой спросила сестра.

— Ну конечно там же, в незабвенном месте.

У ворот нашего дома часовых было ещё больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла ещё одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.

— Что ж, ступайте, — сказал Цзян. — И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету.

Сестра вошла внутрь, и оттуда донёсся её пронзительный визг.

Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зелёного цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.

Глава 18

Спустившись с кана и ещё не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до неё, вцепился обеими руками в пампушку её основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слёзы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове:

— Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь!

Матушкины слова ещё висели в воздухе, а до Цзиньтуна донёсся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестрёнки. Взор застлала чёрная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, — и соком сырого имбиря, и толчёным чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным помётом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мёртвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдёт отмывать грудь. Чётко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает чёрная кошка, хватает грудь и убегает.

Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у неё было очень строгое.

— Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! — твёрдо заявила она. — Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун?

Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестрёнка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело её иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость!

Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки:

— На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра.

Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом:

— Такой большой, а всё титьку сосёт. Ну куда это годится!

Тут я возьми да и шваркни в неё всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущённо закричала:

— Мама, ты совсем его распустила!

Матушка отвесила мне подзатыльник.

Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял.

— Мама, мамочка! — верещала она, и её вытянутое лицо пожелтело. — Ну смотри, что он вытворяет…

— Гадёныш! Гадёныш маленький! — воскликнула матушка, и её гнев обрушился на мою бедную голову.

Я упал и потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чём не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая её вверх, перед тем как съесть.

Из-за края чашки на меня глянула Ша Цзаохуа. Вся мордочка у неё была в прилипшей лапше. Глянула робко, но дала почувствовать, что преисполнена уважения ко мне. Шестая сестра, сидя на порожке, всхлипывала. У неё болела грудь. Шангуань Люй буравила меня недобрым взглядом. Матушка с искажённым от возмущения лицом смотрела на разбросанную по полу лапшу.

— Вот ведь ублюдок! Думаешь, легко эта лапша достаётся? — Она собрала горсть лапши — нет, клубок червей, — зажала мне нос и запихнула в широко раскрывшийся рот. — Жри давай, всё жри! До костей всю высосал, наказание моё!

Я с шумом извергнул всё обратно, вырвался и выбежал во двор.

Там, в чёрном халате, склонившись над точильным камнем, точила нож Лайди. Халат был велик ей, она ходила в нём, не снимая, все эти четыре года. Лайди дружески улыбнулась мне, но в тот же миг выражение лица у неё изменилось.

— На этот раз точно глотку ему перережу, — процедила она сквозь зубы. — Пришёл его час, нож мой острее северного ветра и холодней, понять он заставит: за жизни погубленные расплачиваются своей.

Я был не в настроении и прошёл мимо. Все считали, что она умом повредилась. А я думал, притворяется, только вот зачем — непонятно.

Однажды — она обитала тогда в западной пристройке — она, забравшись на жёрнов и свесив длинные ноги, закрытые полами чёрного халата, рассказала, как купалась в роскоши, когда странствовала с Ша Юэляном по Поднебесной. Каких только удивительных вещей не повидала! У неё был ящик, который умел петь, стёклышки, с которыми всё далёкое делалось близким. Тогда я посчитал всё это бредом, но вскоре сам увидел этот ящик: его как-то принесла пятая сестра, Паньди. Эта жила у подрывников припеваючи и раздобрела, как жерёбая кобыла. Она осторожно поставила эту штуковину с раскрытой, как цветок, жёлтой медной трубой на кан и с довольным видом позвала нас:

— Идите все сюда, кругозор расширять будем! — И сняв красную материю, стала раскрывать секрет ящика. Сначала взялась за ручку и со скрипом крутанула. Затем таинственно усмехнулась: — Вот, послушайте: так хохочет иностранец. — Раздавшиеся из ящика звуки перепугали нас до смерти. Смех иностранца походил на стенания призраков из слышанных нами сказаний.

— Унеси сию же минуту, унеси прочь этот ящик с призраками! — замахала руками матушка.

— Ну и тёмная же ты, мама. Скажешь тоже — ящик с призраками! Граммофон это, — вздохнула Паньди.

С улицы через окно донёсся голос Лайди:

— Игла стёрлась, новую вставить надо!

— Опять ты, госпожа Ша, что-то корчишь из себя, — издевательским тоном изрекла пятая сестра.