Большая грудь, широкий зад

— Ах ты паршивец маленький! — рассердилась она. Как же мама избаловала тебя! — Она прижала меня к земле и шлёпнула пару раз по попе. — Мама тебя балует, а вот от меня ты этого не дождёшься! — И она сурово сдвинула брови. — Просто повеситься на титьке готов!

Вздрогнувший Сыма Лян выплюнул разжёванную травинку, Ша Цзаохуа оторвалась от своего муравья. Оба непонимающе уставились на меня, потом, с таким же выражением, — на Няньди. Я пару раз всхлипнул — так, для порядка, потому что чувствовал: моя позиция выигрышнее. Няньди встала, гордо тряхнула головой, и её коса переметнулась с груди на спину. Лу Шэнли добралась до своей козы, но та попыталась увернуться. Девочка уже ухватила её за сосок, но недовольная коза повернулась, боднула её, и ребёнок упал с каким-то блеянием: не знаю, плач это был или нет. Сыма Лян вскочил и с гиканьем помчался со всех ног, вспугнув по дороге целую стаю краснокрылой саранчи и несколько маленьких бурых птичек. Быстро перебирая тоненькими ножками, Ша Цзаохуа направилась туда, где над травой высились большие, с кулак, мохнатые шары фиолетовых цветов, и стала рвать их. Я поднялся, зашёл к Няньди сзади и принялся колотить её кулаками по попе, грозно приговаривая:

— Ну ударь меня, ударь, попробуй…

Попа оказалась такая твёрдая, что даже пальцы заболели. У неё, похоже, лопнуло терпение, она повернулась и, нагнувшись ко мне, оскалила зубы, вытаращила глаза и взвыла чуть ли не по-волчьи. От испуга я аж подпрыгнул, и до меня вдруг дошло, насколько схожи человеческое лицо и волчья морда — можно сказать, две стороны одной монеты. Она ткнула меня в лоб, и я растянулся на траве.

Няньди ухватила за рога белую козу. Та сопротивлялась, но не сильно. Лу Шэнли мгновенно подползла, забралась под неё и, вытянув шею, ухватила ртом сосок, задрала ноги и удобно устроилась под козьим брюхом. Няньди потрепала козу по уху, а та дружелюбно помахала хвостиком. От голода у меня уже подвело живот, и в голове ворочались мрачные мысли. Было ясно, что держаться лишь на матушкином молоке осталось недолго и прежде чем эта еда закончится, надо найти другую. Я представил себе извивающиеся червячки лапши, и к горлу тут же подступила тошнота. Я даже пару раз скорчился в сухих спазмах.

— Ты чего? — с удивлением подняла на меня глаза Няньди. — В голосе её звучало отвращение.

Я лишь махнул рукой, показывая, что не в силах ответить, и меня опять скрутили спазмы.

— Цзиньтун, — начала она, отпустив козу, — каким ты, интересно, будешь, когда вырастешь? — Я не сразу понял, к чему она клонит. — По-моему, тебе нужно попробовать козьего молока, — заявила она. При виде жадно присосавшейся к вымени Шэнли внутри у меня что-то зашевелилось. — Или будешь ждать, пока матушка совсем свалится? — Она схватила меня за плечи и стала трясти. — Ты хоть понимаешь, чем это молоко оборачивается? Кровью! Ты кровь матушкину сосёшь!

Так что лучше послушайся сестру и начинай пить козье молоко.

Уставившись на неё, я нехотя кивал.

Она поймала чёрную козу старшего из немых и подозвала меня:

— Подойди сюда, быстро. — И погладила козу по спине, чтобы успокоить. — Давай. — Взгляд добрый, ободряющий. Я нерешительно сделал шаг, потом другой. — Залезай под брюхо. Видел, как Шэнли это делает?

Я улёгся на спину, раскинув ноги, и стал подползать под козу.

— Сдай-ка назад, Большая Немая, — приговаривала Няньди, толкая чёрную козу.

Надо мной сверкала голубизна небес дунбэйского Гаоми. В воздушных потоках золотинками реяли, скользили и кувыркались птички, оглашая окрестности милыми сердцу криками. Но вскоре эту картину заслонило нависшее над лицом розовое козье вымя. Два соска подрагивали огромными червяками и искали мой рот, а найдя, стали, также подрагивая, давить на него, чтобы раздвинуть губы. Они елозили по губам, щекоча и покалывая, как небольшие электрические разряды, и охватившее меня чувство было похоже на счастье. Я-то считал, что соски у коз мягкие, как вата, и что они потеряют форму, как только окажутся во рту. Теперь стало ясно, что они твёрдые, пружинистые и ничуть не уступают матушкиным. По губам растекалась тёплая жидкость. Она отдавала козлятиной, но сквозь эту вонь проступал сладкий аромат устилавших всё вокруг овсяницы и красоднева. Сопротивление моё ослабло, зубы разжались, губы раскрылись, и козий сосок тут же оказался во рту. Он восторженно задрожал там, и молоко струйка за струйкой стало растекаться по стенкам рта, попадая и прямо в горло. Чуть не задохнувшись, я выплюнул сосок, но на его место немедленно проник другой, ещё более агрессивный.

Вертя хвостиком, коза с облегчением отошла. У меня из глаз брызнули слёзы. Казалось, от козлиного духа во рту вот-вот вырвет. Но от разливавшегося аромата трав и луговых цветов тошнить перестало. Шестая сестра подняла меня, вскинула на руки и покружилась. Лицо её как-то весело обсыпали веснушки, а глаза сияли необычайно ярким и чистым светом, будто чёрные голыши, только что поднятые со дна реки.

— Братик, глупышка, — взволнованно говорила она, — в этом же твоё спасение…

— Мама, мама! — радостно закричала она. — Цзиньтун умеет пить козье молоко! Он пьёт молоко!

И тут мы услышали доносящиеся из дома глухие звуки ударов.

Матушка отбросила скалку. Следы крови на ней отливали золотом. Рот у матушки был широко открыт, она тяжело дышала, грудь высоко вздымалась. На куче соломы рядом с печкой лежала Шангуань Люй. В голове у неё, как в расколотом грецком орехе, зияла трещина.

Восьмая сестра, Юйнюй, жалась у котла: часть уха будто отгрызена крысой, на неровных краях выступили капельки крови, вся щека и шея вымазаны красным. Она громко ревела, и слёзы ручьём катились из незрячих глаз.

— Мама, ты бабушку убила! — охнула шестая сестра.

Матушка дотронулась пальцами до раны на голове Шангуань Люй и тут же грузно плюхнулась задом на пол, словно от удара током.

Глава 20

В тот день дул ветерок с юго-востока и ярко светило солнце. В качестве почётных гостей мы забирались по заросшему травой юго-восточному склону горы Вонюшань — Лежащий Буйвол, — чтобы посмотреть на полёты командира отряда Сыма Ку и молодого американца Бэббита. Мы с Лайди ехали на одном муле, Чжаоди с Сыма Ляном — на другом. Я сидел перед Лайди, и она придерживала меня, обняв обеими руками. Чжаоди сидела перед Сыма Ляном, и он мог держаться лишь за её одежду под мышками, потому что торчащий живот с кем-то ещё из нового поколения рода Сыма ему было не обхватить. Следуя по «хвосту» Буйвола, мы постепенно оказались у него на хребте, заросшем острой, как нож, темедой, перемежающейся кое-где с жёлтыми головками одуванчиков. Мулы под нами шли без особых усилий.

Нас обогнали верхом на лошадях Сыма Ку и Бэббит. По их лицам было видно, что оба в приподнятом настроении. Сыма Ку помахал в нашу сторону кулаком. На вершине горы какие-то желтокожие пытались докричаться до тех, кто остался внизу. Сыма Ку поднял плеть, огрел пару раз своего скакуна-полукровку, и лошадка шустро рванула в гору. Вслед за ним устремился и конёк Бэббита. Американец сидел ровно и невозмутимо, как и тогда, на верблюде. Длинные ноги в стременах свисали чуть ли не до земли, лошадь под ним смотрелась комично, но шла быстро.

— Нам тоже надо бы поторопиться, — заявила вторая сестра и пришпорила мула пятками.

Никто, конечно, не посмел перечить уважаемой супруге командира, возглавлявшей группу приглашённых. Шагавшие за нашим мулом представители народа, известные в округе люди, хоть и подзапыхались, но никто и не думал жаловаться. Мы с Лайди следовали вплотную за Чжаоди с Сыма Ляном. Не видные за её чёрным халатом соски тёрлись мне о спину, и я блаженствовал, вспоминая, что было тогда, в ослином корыте.

На вершине ветер дул гораздо сильнее, белый ветроуказатель хлопал под его порывами, а красные и зелёные шёлковые ленты на нём плясали, как рулевые перья фазана. Несколько солдат что-то сгружали с верблюдов. Верблюды стояли мрачные, со следами жидкого помёта на закрученных хвостах и на бабках задних ног. На прекрасных, богатых разнотравьем лугах дунбэйского Гаоми отъелись мулы и лошади отряда Сыма Ку, коровы и овцы местных жителей — все, кроме этой горстки горемычных верблюдов. От непривычной воды и еды у них молотками торчали острые кострецы, ноги стали как спички, а всегда гордо возвышавшиеся горбы походили теперь на початые мешки, которые свешивались набок, угрожая упасть.