Газыри

Одна у русского человека защита: и здесь тоже!

И, может быть, переживание будущих своих романов — это одна из немногих оставшихся у тебя радостей, которой столькие лишеные… или это все то же продолжается, все длится, о чем бабушка Татьяна Алексеевна любила говорить: дурак думками богатеет…

Телеграмма от кунака

Глеб мне отдал ее, когда я вернулся вечером из Москвы: «Гарий аннотация мощная крепко обнимаю Юнус».

Зная природное немногословие моего друга и благоприобретенную им — по причине скудных писательских заработков («какая жизнь с пера!» — восклицал Александр Сергеевич, к роману о котором я отправил Юнусу аннотацию) — бережливость, можно заявить смело, что кунак мой «разговорился», более того — заболтался… как мы, и правда что, скудно живем!

Но речь о другом: выходит, догадка моя о форме «роман-плач», «роман-гыбзе» вышибла-таки у него скупую черкесскую слезу.

Но ведь и мои-то «четыре начала»? Разве каждый из четырех стучащих в сердце романов не есть этот самый плач?

Права, права, выходит, старинная адыгская поговорка: работай для другого — учись для себя.

Лишь бы только Господь дал возможность реализовать приобретенный долгой учебой моей на Кавказе опыт: продлил дни и не лишил вдохновения… помоги, Господи!

«Радостью сияющий»

По-гречески Харалампий, вчера был его день, Харалампия Магнезийского.

«Святой, святитель, священномученик, был епископом г. Магнезии в Фессалии. За проповедь Евангелия и отказ принести жертву языческим богам был предан жестоким мучениям, которые, укрепляемый Богом, мужественно переносил. Воины Порфирий и Ваптос, мучившие святого, видя его непоколебимую веру и мужество, тоже уверовали во Христа и были обезглавлены. Видя чудеса, происходившие при мучениях святого, уверовало и множество язычников.

Когда мученика Харалампия, вплетя веревку ему в бороду, повлекли к императору Септимию Северу в Антиохию, жестокосердие воинов человеческим голосом обличил конь одного из них.»

У нас в Кобякове вчера был Гаврюша со своим другом Мишей, помогали мне разобраться с моими файлами…

Прочитал я им это и говорю: «Кроме всего прочего — к чему это я?.. У тебя ведь в этом компьютере рассказик есть: „О говорящих кошках“. И я для тебя оставил громадную статью о говорящем коте, да вот и это сообщение об увеличении количества „разговорчивых“ таких животных в Москве… Почему же нам не поверить, что заговорил возмущенный конь, верно? Тем более — наверняка при Божией помощи, а?»

Оба они посмотрели на меня с любопытством, потом друг на друга глянули, промолчали… Но шла, судя по глазам, «внутренняя работенка», шла…

А о святом дальше вот что: «После многих мучений священномученик Харалампий был осужден на усечение мечом. При последней его молитве, в которой святой просил Господа, чтобы в той местности, где будут почивать его мощи и где будет почитаться память его, не было ни голода, ни мора, ни тлетворного ветра, погубляющего плоды, но да будет в этом месте мир, благосостояние, изобилие пшеницы и вина, и просил об оставлении грехов почитающим святую память его. Святителю явился Господь во Славе своей и обещал исполнить его прошение. Св. Харалампий преставился прежде, чем меч коснулся его. Кончина священномученика последовала в 202 г., когда ему было 113 лет».

Солдатик

Посреди горьких размышлений о невыполненных нравственных обязательствах, о которых кроме самого тебя никто и не знает, о неких литературных долгах, которые давно уже должен был отдать прежде многих других, второстепенных, неожиданно всплывет его имя и, многократно повторяясь в сознании, стремительно дорастет до пронзительного внутреннего крика: Ваня, мол!.. Ва-ня!.. В-в-а-а-а-ня!..

А вдруг, мол, думаешь, эта история так и позабудется, так окончательно в памяти и сотрется? Разве — не грех?

Более, более того!

Это как бы серьезный проступок, а, может, и преступление…

Знал! И нет — рассказать. Ведь — скрыл!

Случилось это теперь уж лет пять назад. Вернулся домой после очередной долгой отлучки в Сибирь, в края молодости, и жена протянула листок, на котором значились либо фамилии звонивших в мое отсутствие, либо понятные только ей символы, которые, как считала, и мне могли пригодиться.

— «Рука и сердце», мать? — просматривая листок, спросил на всякий случай по-строже: мол, кто же это их и кому предлагает?

— Михаил Тимофеич звонил, — вскинулась она радостно. — Калашников. Хочет, чтобы опять с ним поработал, собирается еще одну книжку… Так и сказал: предлагаю руку и сердце.

Ясное дело: опытный, с большим стажем хитрован, Конструктор начал поди с того, что не может, как ни старался, забыть блинов, которыми она у нас его потчевала — того и сияет… Может, думаю, согласиться на его предложение? Глядишь, еще раз удастся и мне самому настоящих домашних блинов отпробовать!

— А «солдатик», мать?

— Тут не знаю, с чего начать и как тебе это все, — заговорила она, вдруг пригорюнившись. — Жаль, конечно, самого тебя не было… я ему так и сказала: был бы муж дома, он бы тебя, Ваня, понял…

— Ваня — это солдатик?

— Ну, да… а как вышло?.. Поехала в Кобяково наших проведать, кой-чего повезла, и они тут же все это смели со стола, а в холодильник глянула — один лед!.. Наутро она с Гаврилой да Глебом — в Москву, на свою Мурановскую, мы с Жорой остались одни, я и говорю ему: давай денек чайком перебьемся, пока холодильник не разморожу, а потом уже схожу в магазин, что можно куплю да приготовлю. Давай, говорит! И на весь день укатил… Занялась пустым холодильником, когда слышу: хозяин!.. Хозяин! Вышла — какой-то парень. Вы тут давно живете, спрашивает?.. А что такое?.. Да я, говорит, вроде узнаю избу и не узнаю. Ну, верно, говорю, сын тут многое перестроил, слава Богу, что не пришлось нанимать — своими руками… только зачем вам?.. А он опять: это здесь у вас много книг и медвежья шкура на чердаке? Все правильно, говорю, а откуда — про это? Кто-то сказал?.. А он: нет. Я когда-то в этой ракетной части, что в военном городке тут рядом с вами, служил… Нас все на лыжах мимо деревни гоняли. Помню, говорю, а как же: солдатики бегали. Сейчас-то и части нету, и городок разграбили… Да я, отвечает, уже понял. Но мы тогда с другом однажды отстали, а уже вечер, уже темно: ладно, говорим, скажем, что заблудились… Со стороны леса зашли к вам, лыжи сняли. Стекла на веранде были — через одно, а замки у вас никакие… ну, и забрались в дом. Сперва на книжки глянули, бросились в глаза, потом на банки с вареньем. Одну, говорит, тут же сразу и съели, а еще одну ребятам, решили, отнесем. Вы, говорит, за это простите — я и приехал у вас прощенья попросить, но так нам тогда, говорит, варенья домашнего захотелось!.. А он, ты поглядел бы, и теперь — как дите…

— И правда что, жаль, меня не было! — пришлось мне вздохнуть: уже понял, что в мое отсутствие стучался к нам в избу в Кобякове сам господин Сюжет.

— Говорю ж тебе! — подхватила жена. — Ты бы на него посмотрел: виноватый такой стоит… Я уже давай его утешать. А он: еще мы с ним взяли у вас охотничий ножик… или кинжал, говорит, — вот такой!

Невольно подумалось, сколько этого добра тогда через мои руки прошло: после того, как вышел роман «Пашка, моя милиция» чего только в разных концах страны знакомые «менты» не надарили мне… Были среди этих запретных знаков признательности и добротные заводские экземпляры, и сработанные зэками-умельцами в лагерях уникальные самоделки… что я тогда в нашем Кобякове мог оставить? Какому ножику они приделали ноги?

— Говорит, вез его с собой…

— Ножик?.. Сюда?

— Вернуть тебе хотел. Покаяться, говорит, и отдать обратно…

— Покаяться?

— В том все и дело. Я там записала, откуда он. Глухое, говорит, село на Украине, хоть название какое-то современное, посмотришь потом. Бедность само собой. Ни работы, ни денег. А он тоже верующий, как Жора… даже как будто похож, только щупленький. Рассказал, говорит, батюшке на исповеди, что украли с другом, когда служили, две банки варенья и ножик, батюшка и говорит: надо ехать, прощения просить. Только тогда, мол, все в жизни и наладится, если греха на тебе не будет… он и поехал. А на границе как увидали этот ножик!..