Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

— Вот, пожалуйста! — заключает свой рассказ Харрисон. — Психология! — И продолжает воспоминания: — Но самым диким из них был Иззи по прозвищу Угорь. Однажды я вхожу сюда, в «Линдис», и замечаю одну знакомую девушку. Она сидит с этим парнем, очень хорошо одетым, и тут я понимаю, что откуда-то его знаю. Он выглядит совсем как один знакомый мне производитель одежды с Седьмой авеню. «Мы с вами, случайно, не встречались?» — спрашиваю я у него. «Вообще-то у меня такое чувство, что я вас тоже где-то видел», — говорит он. Тогда девушка нас знакомит. В общем, мы разговариваем, и этот парень ведет себя очень дружелюбно, спрашивает меня, где я живу. И я ему отвечаю — тогда я обитал в том же самом месте, что и теперь, в «Мэдисоне». «Да-да, — говорит парень, — как же, знаю: „Мэдисон“ — славное местечко, мне приходилось там бывать. Очень, очень мило. А в котором номере вы живете? Что, удобно вам там?» Ну, я ему все подробно и рассказываю. Видя искренний интерес, чуть ли не предоставляю ему детальный план, как расположены комнаты и все такое прочее. Мы еще немного поговорили, а затем я ушел и думать об этом забыл. В общем, на следующий день мне звонит та девушка, и голос ее заметно дрожит. Она не на шутку расстроена. «Боб, — говорит она, — мне надо с тобой увидеться. Это очень срочно. Ты в беде». Ну, в общем, мы с ней где-то встречаемся, и она спрашивает: «Ты хоть знаешь, кто был тот парень, который сидел со мной и с которым ты вчера разговаривал?» — «Да в чем дело?» — спрашиваю я. А она говорит: «Да ведь это же сам Иззи Угорь!» — «Иззи Угорь?» — переспрашиваю я. И она говорит: «Ну да, и он планирует тебя похитить. Ради выкупа. Он думает, что вы с ним вместе сидели в Даннеморе, а теперь, когда ты делаешь уйму денег на „Конфидентале“, он намерен получить какую-то часть». — «Да этот парень просто с ума сошел, — заявляю я. — Я никогда в жизни в тюрьме не сидел».

Харрисон тяжко вздыхает.

— Однако, что бы вы думали, мне опять чертовски повезло. Где-то через неделю после этого я вдруг узнаю, что Иззи Угря арестовали за какую-то там стрельбу. В конечном счете его на пятнадцать лет упаковали. Но даже без Иззи Угря недоброжелателей хватало: мне все это время упорно продолжали названивать по телефону. Говорили что-то вроде: «Сегодня вечером ты получишь сполна!» — и вешали трубку. Конечно, я до смерти пугался, но все равно не мог все время сидеть дома, закрывшись на все замки. Тогда я малость задействовал психологию. Я купил себе самый большой белый «кадиллак-универсаль» из всех, какие только производят. Черт возьми, он выглядел совсем как какая-нибудь проклятая карибская яхта. И я стал разъезжать в этом шикарном автомобиле по Нью-Йорку, словно бы сообщая всему миру о том, что плевать я на всех хотел и никого не боюсь.

Я интересуюсь, правда ли, что однажды Харрисона все-таки подстрелили в Доминиканской республике.

— Да, правда. Но там было совсем другое дело.

Харрисон говорит, что поехал туда писать статью про придуманное доминиканцами лекарство под названием «пего-пало», которое якобы должно было придавать мужскую силу. Разъезжая по каким-то пустошам, Харрисон был подстрелен «при загадочных обстоятельствах». По всем Соединенным Штатам тут же пошли заголовки, гласящие: «Издателю „Конфиденталя“ отлили пулю».

— Так или иначе, та доминиканская история обеспечила нам колоссальную рекламу. Очень скоро после нее меня пригласили на телевизионное шоу Майка Уоллеса. Уоллес тогда был известен как великий прокуратор или что-то вроде того.

— Может, как великий инквизитор? — не удержался и спросил я.

— Ну да, что-то в таком духе. В том шоу была одна сплошная импровизация, ничего не расписано заранее. Я лишь знал, что Уоллес от всей души попытается устроить мне показательную порку. И он с первой же секунды круто за меня взялся. Сарказм из него так и брызгал. «Скажите, Харрисон, почему вы упорно отрицаете, что так называемая стрельба в Доминиканской республике была фальшивкой, рекламным трюком? Что, разве не так? На самом деле никто в вас не стрелял, верно?» Тогда я ему говорю: «Если вам показать пулевое ранение, вы его узнаете?» Уоллес отвечает: «Ну да, конечно». И тут я прямо перед камерой начинаю снимать с себя рубашку. Те парни в студии просто не знали, что делать: умирать на месте или исполнять органную музыку. Мне было видно, что операторы и все остальные носятся по студии как психованные. В общем, у меня на спине есть большая родинка, родимое пятно, и операторы так разволновались, что приняли его за пулевое ранение и навели на него камеру. Эта моя родинка, надо сказать, размером с пятицентовик, так что по телевизору все выглядело так, как будто меня насквозь прострелили из пушки! Вот была умора. Про концовку этого шоу никто так никогда и не услышал.

Каких только историй не происходило с этим человеком. Вся его жизнь всегда была полна драматизма. Это было все равно что жить в самом центре урагана. В конце концов подобное существование его доконало, и Харрисон говорит:

— Меня вымотала сама жизнь, а вовсе не иски по делам о клевете. Некоторые люди, про которых мы писали, поначалу вроде как были чертовски возмущены, но я дьявольски точно знал, что это всего лишь прекрасное представление. Чего им на самом деле хотелось, так это еще одной статьи про себя в «Конфидентале». Еще бы — для них это была колоссальная реклама. Но опять выпускать такой журнал, как «Конфиденталь», уже не получится. И знаете почему? Потому что все кинозвезды уже начали писать целые книги про самих себя! Вы только взгляните на ту ерундистику, которую накропал Флинн. Или За-За Габор. И остальная компания. Ведь они все-все рассказывают! Никакой журнал не сможет с этим соперничать. Вот что на самом деле положило конец «Конфиденталю».

Так что Харрисон ушел в отставку с мыльными пузырями своих исков по делам о клевете и приличной горкой денег, после чего стал вести оседлую, малоподвижную жизнь инвестора на фондовой бирже.

— На фондовую биржу я попал совершенно случайно, — говорит он. — Какой-то парень сообщил мне об одной славной компании для инвестиций под названием «Фейрчайлд Камера», и я купил тысячу акций. В первый же месяц я заработал четверть миллиона долларов! Тогда я сказал себе: «Где, черт побери, был этот бизнес всю мою жизнь?»

Впрочем, сенсационная удача Харрисона на фондовой бирже примерно один месяц и продлилась.

— Тогда я стал издавать одноразки, но в них отсутствовала всякая целостность. А затем мне в голову пришла идея издавать «Инсайд ньюс».

И тут он, позабыв обо мне, вновь смотрит на дверь ресторана. Там стоит Уолтер Уинчелл. На нем шляпа с короткими полями (такие головные уборы обычно носили репортеры из отделов криминальной хроники году эдак в 1924-м) и пальто с поднятым воротником. Помещение он осматривает с таким же видом, с каким Дикий Билл Хикок обозревал салун «Крейзи Легс». Одарив Уинчелла лучезарной улыбкой, Харрисон энергично машет ему рукой.

— А вот и Уолтер! — говорит он.

Уинчелл делает резкий взмах левой рукой, губы его натягиваются как тетива, и он спешно ретируется в противоположный конец ресторана.

Спустя какое-то время, когда подходит официант, Харрисон у него спрашивает:

— А с кем там Уолтер?

— Со своей внучкой, — отвечает официант.

Вскоре мы с Харрисоном встаем, собираясь уходить, и у самой двери Харрисон интересуется у метрдотеля:

— А где Уолтер?

— Он только что ушел, — отвечает тот.

— Он сегодня обедал со своей внучкой, — говорит Харрисон.

— А, так вот, значит, с кем он был, — отзывается метрдотель.

— Угу, — кивает Харрисон. — Это была его внучка. Я не хотел им мешать.

В такси, пока мы едем обратно к отелю «Мэдисон», Харрисон говорит:

— Знаете, у нас в «Инсайд ньюс» прошла чертовски любопытная статья про одну женщину, которая разводится со своим мужем, потому что по вечерам он только и делает, что сидит перед телевизором и смотрит шоу Джонни Карсона. А после шоу этот мужик просто падает в постель и засыпает, вообще никогда ее не трахая. Очень любопытная статья, предельно безобидная.