Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

Том Вулф

Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

Выражение признательности

Следующие главы были впервые опубликованы в журнале «Эсквайр»: «Лас-Вегас (Что?) Лас-Вегас (Я вас не слышу! Слишком шумно!) Лас-Вегас!!!», «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка» (под названием «Ур-ра! Ур-ра! Вон она — та самая Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка!»), «Удивительный рот», «Последний американский герой» (под названием «Последний американский герой — это Джуниор Джонсон. Да!») и «Поставщик общественной жизни» (под названием «Общественная жизнь: журнал „Конфиденталь“; безмятежные размышления Роберта Харрисона, его прежнего владельца»); глава «Общество Галереи нового искусства» впервые появилась в воскресном приложении к газете «Геральд трибьюн» под названием «Нью-Йорк». «Комплекс главной лиги» перепечатан из книги «Нью-Йорк, Нью-Йорк» (© New York Herald Tribune, 1964), с любезного разрешения издателей, «Дайал Пресс Инк.».

Предисловие автора

Я вовсе не хочу, чтобы все это прозвучало так, как будто меня посетило какое-то там видение или еще что-то в таком духе, однако практически для каждого из этих рассказов существует совершенно особый отправной пункт. Я написал их за период в пятнадцать месяцев, и вся эта история началась с того дня, когда я отправился на выставку «Форсированные и самодельные автомобили» в Колизее, что в Нью-Йорке. Престранный, скажу вам, вышел денек! Осветить эту выставку меня отправила нью-йоркская газета «Геральд трибьюн», и я принес назад в редакцию как раз такую историю, которую вполне смогла бы предложить читателю любая из тотемно-сомнамбулических газет. Тотемная газета — это такая газета, которую люди на самом деле покупают вовсе не за тем, чтобы ее читать, но просто физически иметь при себе, ибо они наверняка знают, что она поддерживает их собственное мировоззрение. Подобные газеты — совсем как языки буйволов, которые обычно таскают с собой индейцы племени омаха, или как собачьи уши, которые представители клана махили носят по всей округе в Бенгалии. В США существуют две разновидности тотемных газет. Одна из них представляет собой символ идеологии непременных салфеточек на подлокотниках кресел и «вейпораба», патентованной мази для растирания и ингаляций при простуде, продаваемой под товарным знаком «Викс», — идеологии, что лежит в солнечном сплетении каждого славного серого бюргера. Взять хотя бы все те симпатичнейшие истории на первой странице второго раздела — про восьмидесятисемилетних дам на Грамерси-парк со стадвухлетними черепахами в качестве домашних любимцев или про колоритных лоточников на улицах Гаваны. Ах, мамочка! Да, этот малый Кастро по-прежнему там, а революции могут приходить и уходить, но колоритная беднота вынесет все, неустанно топая по улицам и продавая свои каштаны с солеными крендельками по всему миру, даже в Гаване, столице Кубы, удостоверивая тот факт, что рай в конечном счете содержит в себе бездну уважения и почтения ко всем добропорядочным бюргерам с салфеточками на подлокотниках кресел и «вейпорабом» под рукой. В конечном счете. Или другая тотемная группа покупает такую бумагу, которую можно подкладывать себе под руку и тем самым обладать тотемом для весьма жесткого, но тем не менее цельного мировоззрения, образа мыслей типа «мамочкин яблочный пирог». Все они могут отправиться в бар, выпить несколько «кружечек», выдать несколько циничных замечаний на предмет Зоры Фолли, а также насчет того, как в последнее время обстоят дела на ринге, однако завершить все это дело констатацией того факта, что у Джорджа Чувало «уйма сердечности», которую, дураку понятно, он обретает, поедая тот самый мамочкин пирог. Так или иначе, я отправился на выставку «Форсированные и самодельные автомобили» и написал рассказ, который прекрасно устроил бы любую из тотемных газет. Все тотемные газеты расценили бы подобную выставку как интермедию, как некий паноптикум для чудаков и уродов; даже не для богатых чудаков и уродов, что было бы в порядке вещей, а для уродов из низшего класса и всевозможных мудаков с воспаленной кожей и всклокоченными волосами. Тотемный рассказ обычно производит из всего этого дела то, что обычно известно как «нежная забава». Мол, не волнуйтесь, граждане, все эти чудаки и уроды — просто ничтожества.

Тогда я написал рассказ про парнишку, который сварганил себе золотистый мотоцикл, названный им «Золотым аллигатором». Сиденье мотоцикла, длинное как хвост аллигатора, было покрыто какой-то раскрашенной под золото кожей, которая постоянно с него слезала, и туда были вставлены чешуйки, совсем как у аллигатора. Этот парнишка заодно сварганил себе костюм вроде скафандра, который тоже казался длинным и покрытым чешуйками, совсем как брюхо аллигатора. Устроившись на том длинном сиденье, парнишка простирался на всю его длину, а потому казалось, будто он вроде как встроен в мотоцикл или что-то в таком духе. Субботними вечерами парнишка с громким ревом мчался на своем звере по Гринвич-Вилледжу, катил по Макдугал-стрит, заезжал еще дальше, в Нат-Хэвен, и смотрелся сущим золотым аллигатором на колесах. Чистый идиотизм! А когда я закончил статью, этот парнишка стал казаться Нежным Идиотом. Я, прямо скажем, промахнулся, написав такого рода рассказ, обычную тотемную историю, потому что я работал в «Геральд трибьюн», а «Геральд трибьюн» являла собой единственную экспериментальную газету в городе, вовсю стараясь вырываться из общей тотемной формулы. Главная штука была в том, что я точно знал: все это время у меня имелась совсем другая история, подлинная история, настоящая история о выставке «Форсированные и самодельные автомобили». Просто я не знал, что с ней делать. Она уже находилась вне той системы идей, с которой я привык работать, пусть даже я прошел полный маршрут доктора философии, побывав в Йельском университете, американских студиях и во всех остальных положенных местах.

Итак, вокруг меня стояли все эти… странные… совершенно идиотского вида, безумно-нелепые самодельные автомобили, приютившиеся в маленьких гнездышках ангельской шерсти ангорских овец ради «гламурности» выставки. Однако затем я разговорился с одним из парней, которые их мастерили. Парня звали Дейл Александер. Этот вдумчивый тихоня, по сути, совершенно серьезно ко всему этому относился, и очень скоро, когда я самую малость с ним переговорил, мне стало совершенно очевидно, что уже многие годы Дейл жил как настоящий художник. Он голодал, страдал, все такое прочее — и лишь ради того, чтобы сидеть в гараже и создавать эти автомобили, которые 99% американских граждан расценили бы как смехотворные, вульгарные и настолько низкоклассные, что тут даже и говорить не о чем. Дейл начал с гаража, где он чинил разбитые автомобили и все такое прочее с тем, чтобы заплатить за аренду, но со временем он уже больше не мог этого выдерживать. Творчество — его собственное искусство создания самодельных автомобилей — превратилось для него в подлинную навязчивость. Тогда Дейл сделался настоящим художником самодельных машин. И он сказал, что он такой не один. Все великие дизайнеры самодельных машин через это прошли. Таков был единственный путь. Черти полосатые! Голодающие художники! Священное вдохновение! Только вместо мансард у них были гаражи.

Тогда я через некоторое время отправился в журнал «Эсквайр», провентилировал там этот вопрос, и редакция отправила меня в Калифорнию — хорошенько взглянуть на мир самодельных автомобилей. Дейл Александер был из Детройта или еще откуда-то, однако реальный центр всего этого дела находился именно в Калифорнии, поблизости от Лос-Анджелеса. Я принялся за дело — разговаривал с уймой людей вроде Джорджа Барриса и Эда Рота, смотрел, что они делают, и… короче говоря, в конечном счете все это воплотилось в рассказ, название которого стало заглавием для этой книги: «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка». Однако поначалу я никак не мог написать этот рассказ. Я вернулся обратно в Нью-Йорк и просто сидел, и переживал на всю катушку. Материала было много, однако разобраться с ним оказалось не так-то просто. К этому времени «Эсквайр» практически приставил к моей голове пистолет, потому что в их печатный станок уже была загнана иллюстрирующая статью цветная фотография на целый разворот, а самого-то рассказа у них до сих пор не имелось. Наконец я сказал Байрону Добеллу, главному редактору «Эсквайра», что просто не могу связать весь этот материал воедино. Нет проблем, говорит мне Байрон, тогда просто напечатай свои заметки и пришли нам, а рассказ сочинит кто-нибудь другой. Тогда, примерно в восемь вечера, я начал печатать свои заметки в форме служебной записки, начинающейся с обращения «Дорогой Байрон». Начал я, как говорится, от печки, с того самого раза, когда вообще впервые увидел самодельные автомобили в Калифорнии. Я просто взялся бесстрастно регистрировать все факты подряд, однако после того, как через пару часов подряд печатал как одержимый, почувствовал, что начало происходить нечто странное. К полуночи моя служебная записка, адресованная Байрону, уже составляла двадцать страниц в длину, а я по-прежнему печатал как маньяк. Где-то в два часа ночи я врубил «Даблью-эй-би-си», радиостанцию, которая играет рок-н-ролл всю ночь напролет, и сделался еще чуть более психованным. Свою служебную записку я наконец свернул. Это было приблизительно в четверть седьмого утра, и к этому времени она уже составляла сорок девять страниц в длину. Примерно в половине десятого, как только открылся «Эсквайр», я отвез свое сочинение в редакцию, а около четырех мне позвонил Байрон Добелл. Он сообщил, что они убрали из моей служебной записки первую фразу — «Дорогой Байрон», а все остальное загоняют в журнал. Так и получился рассказ «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка».