Целитель

Избиение прекратилось. Какие-то секунды только хриплое дыхание тех и других оглашало полянку.

– Что дальше, товарищ капитан? – спросил сержант Рожков.

– Как что, Саша? Ты не знаешь? Эта сволота всеми церквями предана анафеме, а в светском обществе они объявлены вне закона! Показать на примере?! – крикнул Николай и несколько раз подряд выстрелил в главаря.

Крики, хлопки выстрелов.

А через два дня мы сидели у самой речки, сидели у костра, Коля читал письмо от невесты, мечтательно улыбался и радовался…

– Приятно мне видеть тебя такого, Колян, – сказал я. – Закончится всё это, наверное, женишься? Чего молчишь?… Коля!

Капитан тихо валился на спину, недоумённо глядя на меня. Во лбу зияло небольшое отверстие. Снайперская пуля. Я посмотрел на затылок друга и зажмурился, он представлял собой сплошную дыру с обвисающими лохмотьями кусочков мяса и костей. Глаза Николая были еще открыты, в них застыли слёзы и вечернее молдавское небо…

– На той стороне работает снайпер! – заорал подбежавший сержант Рожков. – Ну, суки прибалтийские! Когда-нибудь всё равно выловим…

Да, случалось, «вылавливали». По нарезкам на прикладе выясняли, сколько наших ребят пристрелила прекрасная женщина. Расправлялись жестоко. Даже сейчас страшно вспоминать, как мы с ними расправлялись. Знаю одно, Господь нам этого никогда не простит…

А уже следующей ночью, нарочно испытывая судьбу, сидели мы у того же самого костра с инструктором из соседнего подразделения Володей Мельниковым, поминали Колю хорошим молдавским вином. Говорили редко. Так только – слово-другое и вновь сидим тихо, только слушаем, как шуршат по прибрежному песку днестровские воды.

Вдруг я почувствовал, как что-то толкнуло меня, будто изнутри… Потом постепенно началось жжение, перерастающее в кипение и нестерпимую боль. Я скрючился, склонился и потрогал левую сторону груди. Пуля попала как раз в то место, где билось сердце. Но почему жив до сих пор? Почему явственно вижу, как Володя ухватился за грудь, привстал, и медленно завалился набок.

– Володька, – глухо говорю я, не слыша собственного голоса. – Ты жив?

Он пошевелился, давая знать, что жив.

– Рожков! – крикнул я, но крика не получилось, а Рожков уже стоял передо мной.

– Снайпер работает на той стороне, – шептал я, но сержант понимал. – Срочно организовать миномёты и разворотить к чертям всю эту прекрасную кизиловую посадку!

Спустя несколько минут заработали миномёты.

Я лежал, прикрыв глаза и явственно осознавая, что жив, но, наверное, ненадолго.

Подполз к Володе.

– Ну, ты как, брат?

Он болезненно сморщился и прошептал.

– Кровь уходит, Лёха… Срочно надо в санбат, а то не выживу.

Я стал на колени, подсунул руки под Мельникова и рывком поднял.

– Мне ясно одно, Вовка, – сказал уверенно, – ты должен жить. Я сам тебя донесу.

… И донёс, и ни разу не упал, не споткнулся. Медсанбат располагался дальше в тылу, в пятистах метрах от берега.

Санитары издали заметили меня, бредущего из последних сил, и выбежали навстречу.

Я поплёлся за ними следом, теперь уже и спотыкаясь, и падая. Присел у дуба и попросил какого-то солдата принести вина. Он только глянул на расплывшееся кровавое пятно с левой стороны груди, побледнел и убежал. Вернулся на удивление быстро.

– Возьмите, товарищ лейтенант, – сказал, как покойнику.

«Наверное, в последний раз», – подумал я и, торопясь, стал пить, проливая багровое вино и, смешивая его со своей кровью на гимнастёрке. Потом закурил, чувствуя, что сознание из меня уходит…

– Братцы! – крикнул кто-то. – Да лейтенант же сам уже ранен, а друга донёс!

Дальше я уже ничего не слышал…

Почему вспомнилось сейчас? Тогда было тяжко, опасно, боязно. Мы не всегда знали, где свой, где чужой… Форма у всех была почти советская, с небольшими вариациями. Но война – это война: стреляли в тебя, стрелял ты; наступали – встречали противодействие; хотели захватить – получали отпор. То есть удар за удар – чисто мужицкие дела. И как бы это драматично не звучало: дела человеческие.

Отлежав в госпитале и вернувшись домой, я вспоминал то время, как счастливое. Мы были нужны, нам доверяли дорогостоящее оружие, технику. Выйдя в отставку, мы сразу стали никем. Особенно трудно было ребятам из России, их не брали на работу, на них косились, мол, убийцы.

Мне было проще, я жил в Казахстане, там мало кто знал о моём боевом прошлом. Да и профессия позволяла работать, как в стиле «свободного художника», так и по трудоустройству. Но я не работал целых полгода. Я пил. Пил, пытаясь забыть хоть что-то.

Вот тогда было по-настоящему худо. А потом ещё хуже. И я не представлял, что может быть хуже и хуже, дальше и больше. И не всегда физические страдания превалируют, иногда душевное состояние может довести до петли или пистолета…

Тогда я срочно утопил своего «Макара» и «Стечкина», которые привёз с собой, неведомо зачем.

С тех пор оружия в руки не брал. Да и моя жизненная сила отрицала всякие мысли о суициде, слишком я любил жизнь. Даже когда не любил…

5

Постепенно начинало появляться чувство спокойной уверенности и умиротворения. Что там испытания? Разве в повседневной жизни мы не подвергаемся им периодически? Разве жизнь наша – сплошной праздник? Разве Ад и Рай не земные понятия?

Ведь никакое божество во всех измерениях и вселенных не дойдёт до такого уничижительного отношения к человеку, чтобы поместить его в индифферентный, никчемушный, тепличный, праздно время препровожденческий Рай.

Ни одно из самых злобных существ во всех тупиках и закоулках бесчисленных вселенных не сумеет так возненавидеть человека, чтобы сдирать с него кожу и заставлять умирать в муках ежедневно.

Такое может изобрести только сам человек – человеку же.

Потом подумалось о жертвенности для своих родных и близких. Моё мнение на это счет всегда было простым и понятным. Каждый достойный (нормальный, ответственный) человек мечтает чем-то пожертвовать для своих родных и близких. И когда судьба ему преподносит такой подарок в виде необходимости жертвы – воспринимает его с должной благодарностью и ответственностью. Но нет более жалких людей, которые любую мелкую услугу выдают за судьбоносную жертву…

А если ты до самых последних дней станешь для них мелочным, никчемушным и пустым сукиным сыном? Если они никогда не узнают, кем ты являлся на самом деле? Никогда, понимаешь?!

Нет, не может быть такого. Не может такого быть! Свет милостлив, справедлив и человеколюбив. Свет изгоняет Тьму…

Боже мой, но ведь и Тьма занимает место Света…

С каждым днём я постигал новое. Каждый день прибавлял мне уверенности в своих силах.

Скоро мне предстоит окунуться в обычный – привычный, злой, насквозь порочный и неблагоустроенный мир. Придётся опять жить двойной жизнью, в то время, как и одна – темна и беспросветна. Я реально её оценивал. И не собирался говорить добрые слова о жизни, в которой мы повсюду зависимы. А иногда – безнадёжно зависимы.

Я успел полюбить этот островок благополучия и спокойствия. И жаль было расставаться с ним. Но излечившийся и заново обученный солдат должен занять место в строю.

Я привел в порядок все свои записи.

Привел в порядок мысли.

И стал ждать прихода Тины.

«Мистическое погружение в себя есть всегда выход из себя, прорыв на грани. Всякая мистика учит, что глубь человека – более чем человеческая, что в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. Истинный выход из себя, из своей замкнутости и оторванности скрывается внутри самого себя, а не вовне, во внутреннем, а не во внешнем. Так учит всякая мистика. Человек, о котором учит психология, всё ещё – внешний, а не внутренний человек. Душевная стихия не есть ещё мистическая стихия. Внутренний человек – духовен, а не душевен. Мистическая стихия – духовная, она глубже и изначальнее стихии душевной».

Н. Бердяев «Смысл творчества»

ВСТУПЛЕНИЕ 11

… Они ожидали приказы грозного Владыки. И были готовы ко всему. Грозные ряды чёрных теней позади Сотника походили на огромный вход в страшную пещеру, в которой слышались дикие вопли, крики и скрежет металла.