Сперанца

— Как? Думаешь? Ты в этом не уверен?

Джованнино пожал плечами.

— Я же не знаю, какой он! Может, он мне понравится, а может, нет…

— Разве можно так говорить? Да еще о родном отце!..

— А я, знаете, думал, что вы такая же, как Эмилия, и любите, чтобы вам говорили то, что думают! Я же никогда не видел отца…

— Но он твой отец!

— Что же, и бог наш отец, если верить священникам. И люди могут даже его почитать, хоть никогда и не видели, Но что-то маловато таких, которые его любят без памяти.

Эмилия наблюдала за ними обоими. Ей хотелось, чтобы Джованнино понравился ее приятельнице, но еще больше хотелось, чтобы он припер ее к стенке.

— А твоя мать, наверное, очень хотела бы его повидать…

— Не знаю, — насупившись, ответил Джованнино.

Он с детских лет знал только мать и любил ее страстной, безраздельной любовью.

Отец для Джованнино был только именем, которым он мог гордиться в долине.

— Я сын Мори.

Батраки, знавшие Таго, похлопывали паренька по плечу, и говорили: — Тогда ты из хорошего рода!

Отец был для него флагом, который можно вывешивать время от времени. Но флаг этот не имел определенного цвета: ведь Джованнино не мог себе даже представить лицо отца; в доме не было ни одной фотографии Таго.

Джованнино с неприязнью смотрел на женщину, которая бесстрастно разглядывала его, и чувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна гнева против этого вторжения в жизнь его семьи, против попытки проникнуть в его душу.

— Так вы, значит, и есть Демориста! Та самая, которая справляется с рекой…

Это замечание, казалось, вывело, наконец, женщину из равновесия.

— С рекой? С какой рекой?

Джованнино покосился на Эмилию, проявлявшую признаки беспокойства.

— Ничего, ничего… Это только так, поговорка! Милия нам рассказывала, что вы прямо чудеса творите. Вот у нас и говорят, когда начинается половодье и река грозит прорвать дамбу: «Будем надеяться, что она прорвется на той стороне. Уж Демориста с нею справится!»

Женщина холодно посмотрела на Джованнино и стала опять разговаривать с Эмилией, не обращая на него внимания.

Джованнино пошел проверить капканы и, вернувшись через час, застал дома мать, которая, понизив голос, о чем-то оживленно говорила с Эмилией и Демористой.

— Джованнино, прошу тебя, оставь нас одних…

С такой просьбой к нему обращались впервые, и Джованнино почувствовал еще большую неприязнь к непрошенной гостье.

Он вышел, хлопнув дверью, и пошел навстречу Надалену, подплывавшему на лодке, чтобы поделиться с ним своей досадой.

— Эй! У нас гости! Приехала Демориста!

— Ладно, — ответил Надален. — Подержи-ка лучше лодку, пока я ее привяжу.

— Вы думаете, я шучу? Ей-богу, правда.

Надален недоверчиво посмотрел на Джованнино.

— Какая она из себя?

— Высокая, бледная, с рыбьими глазами…

— Боже мой, значит, впрямь она! Что ей нужно?

— Меня выставили, им надо поговорить…

Надален наморщил лоб и задумался, грызя ноготь. Потом сказал:

— Все ясно… — и двинулся к дому.

Джованнино пошел за ним, сгорая от любопытства.

— Что случилось?

Ничего, ничего… Говоришь, тебя выставили? Тогда понятно, зачем она приехала! Демориста! Кто бы мог подумать? Демориста… Только это и могло заставить ее сдвинуться с места! Но как же это он сумел ее разыскать?

Джованнино тщетно допытывался у старика, что он хочет сказать, но Надален замкнулся в молчании.

Тогда он решил держать ухо востро и смотреть в оба, чтобы не упустить ничего такого, что могло бы помочь ему разгадать тайну.

Глава сорок девятая

Дня за два до этого Бончо отозвал Надалена в сторонку, оглянулся вокруг и спросил вполголоса:

— Это правда, что Мори вернулся?

— Кто? Таго? Вы с ума сошли!.. С тех пор, как началась война, мы о нем ничего не знаем… Нашел время возвращаться!

Бончо что-то пробормотал насчет феррарца, который утверждал, будто он говорил с Мори по ту сторону равнины не далее как три дня тому назад.

— А кто этот феррарец?

— О! Вы и феррарца не знаете? Он иногда приезжает сюда потолковать с людьми… Говорит, что он из тех, с которыми действует Мори. А люди знают Мори или слышали о нем, и если он передает, что надо делать то-то и то-то, все ему верят скорей, чем кому другому.

— Ну и ну… — сказал Надален, подозрительно глядя на Бончо. — Неужели вы думаете, что если бы Мори вернулся, мы, свои люди у него в доме, ничего бы не знали про это?

— Либо вы ничего не знаете, либо делаете вид, что ничего не знаете. Или же… он и впрямь не вернулся…

Оба старика искоса посматривали друг на друга из-под полей своих шляп настороженным, недоверчивым взглядом. Сама жизнь, полная разочарований, заронила эту наследственную недоверчивость в души тружеников земли.

Позднее Надален еще раз обдумал этот разговор. Бончо ему не поверил, но и он не очень-то верил Бончо.

Вернувшись домой, он никому ничего не сказал и молча поужинал.

Потом он вдруг почувствовал, что его гнетет молчание остальных. Они смотрели друг другу в лицо и, казалось, все были поглощены какой-то тайной мыслью.

Надален заерзал на стуле и, не выдержав, заговорил.

— Никто из вас не слышал о феррарце? — спросил он и обвел всех пристальным взглядом.

— О феррарце? — переспросила Берта. — Это тот, который меняет пряжу на рис?

— Нет. Не тот, — сорвалось у Сперанцы. — А кто это феррарец?

Надален с лукавым огоньком в глазах испытующе посмотрел на нее.

— Если ты не знаешь, кто он, как же ты, не задумываясь, говоришь, да еще так уверенно, что это не тот, про которого думает Берта?

Сперанца на минуту смутилась; она знала, что когда человек начинает относиться к другому с недоверием, у него обостряется наблюдательность и он становится особенно проницательным. Она было что-то пролепетала, но тут вмешалась Эмилия, крича, что в долине полным-полно и феррарцев, и романцев, и прочего люда, наехавшего невесть из каких мест, потому что война всех гонит из дому, так что совершенно невозможно уследить за всеми…

Раздражение Эмилии по такому поводу было неестественно, явно разыграно для того, чтобы поскорее оборвать разговор.

Надален медленно вышел из дому, посвистывая как всегда, но затаив в сердце глубокую грусть. Ему было горько, что женщины — он это прекрасно видел — обошли его доверием.

Когда на следующий день его остановили Элена и Тонино, жившие теперь на сыроварне, возле дамбы, старик был уже настороже. Нет, он ничего не знает о Таго. И никто в доме ничего не знает. А им он советует не очень-то верить всякой брехне и не слишком болтать самим.

Надален почувствовал, что они ему не поверили, и в свою очередь не поверил им сам, когда они сказали, что о возвращении Таго слыхали случайно.

«Все мы дети труда, — думал старик, — выкормыши нужды… Мы боролись и страдали вместе, а теперь смотрим друг на друга с опаской и никто никому не доверяет, как будто все вдруг стали шпионами!»

Он сплюнул при этой мысли и с горечью покачал головой.

Потом Джованнино сказал ему, что приехала Демориста, и старик сопоставил эту новость со всем остальным, пытаясь прийти к какому-то выводу.

А теперь он наблюдал за Сперанцей, которая собиралась в дорогу.

Она в возбуждении переставляла с места на место попадавшиеся ей под руку предметы, когда Эмилия, более практичная, вышла из соседней комнаты с двумя битком набитыми сумками, прикрытыми сверху клетчатыми платками.

— Сперанца проводит Демористу и привезет немного муки, — сказала она.

Надален посмотрел на старуху и ничего не сказал. Но Эмилию взял за сердце этот взгляд, страдальчески грустный, как у собаки, незаслуженно побитой хозяином. Она едва не поддалась порыву чувства, но во-время сдержалась.

— Не унывай, старик, — сказала она, — мука у нас в самом деле будет, и я сделаю тебе лапшу.

Потом она наклонилась к старику, сидевшему, понурив голову, и шепнула, похлопав его по плечу: