Сперанца

— Насчет империи нечего зря болтать… Небось, не смеялись бы, если бы вас послали в Африку и там бы вам подкоротили ногу, как мне!

— Не беспокойся, не ты один хромаешь. Империя, которую вы завоевали, тоже хромает, и почище, чем ты… — отвечал Надален, покатываясь со смеху, и Джованнино тоже начинал хохотать, хлопая старика по плечу.

— Просто срам! — кричала тогда Эмилия. — Ты чем больше стареешь, тем больше дуреешь. И сам того не замечаешь. Мальчик не может понять некоторые вещи и, чего доброго, подумает, что Тонино один из тех, кто теперь хозяйничает, а он честный человек, как мы все, и вдобавок еще пострадавший из-за этих мерзавцев.

Надален умолкал, опасаясь гнева жены, сдвигал на затылок шляпу и сплевывал. Джованнино следил за траекторией плевка, потом, надувшись изо всех сил, тоже плевал, никогда, однако, не будучи в состоянии сравняться со стариком в дальнобойности.

Так шла жизнь в хибарке и, казалось, так она должна была и дальше идти. Но однажды Элена и Тонино объявили, что, быть может, они скоро переедут и будут жить отдельно. В самом деле, были основания надеяться, что с Тонино, как с «добровольца» поневоле, получившего к тому же ранение на фронте, будет снято клеймо «неблагонадежности» и его семье предоставят жилье.

— Скоро мы вас избавим от беспокойства, — гордо говорила Элена при всякой размолвке между женщинами по каким-нибудь пустячным житейским вопросам.

— Спокойно, спокойно!.. — кричал тогда Надален. — Это уж так водится испокон веков: «где пьют, там и льют». В каждой семье не обходится без споров, а мы все — одна семья и любим друг друга.

Эмилия, не слушая его, обрушивалась на противную сторону.

— Да вы знаете, сколько времени вы здесь живете? Посмотрите на вашу дочь — вон какая вымахала! А вспомните-ка: она здесь родилась. И после того, как мы столько лет жили вместе и мытарились вместе, эта вот, — она показывала на Элену, — которую я знала еще сопливой девчонкой, говорит с видом графини: «Теперь мы вас избавим от беспокойства…» От юбки бы тебя избавить да выдрать, как следует, — вот что должна бы сделать твоя мать, не будь она такая растяпа, или муж… Но он, видно, не столько на ногу хромает, сколько на голову…

Сперанце приходилось вмешиваться и утихомиривать всех.

— Знаете в чем дело? У всех у нас нервы не в порядке… Столько лет мучимся, вот они и расшатались. И потом, как говорит Надален, мы все — одна семья, доверяем друг другу, как себе, ну и не взвешиваем каждое слово… Хибарка у нас плохонькая и тесная… Элене всегда хотелось, бедняжке, иметь свой дом… Если ей дают его, она правильно делает, что не отказывается. Тонино ногу попортили, а кто виноват? Так пусть они хоть предоставят ему жилье поблизости от работы.

Тонино был благодарен Сперанце за то, как она умела ставить вещи на свои места и улаживать споры, и, когда однажды утром они были вдвоем в лодке, он излил ей душу.

— Понимаешь, Сперанца, мне было здесь, у тебя, хорошо, и я не могу забыть, что если бы ты не взяла нас тогда в свою хибарку, уж и не знаю, куда бы я делся с семьей… Но, видишь ли, я все время думаю, что живу в доме человека, который построил его для себя и для своей семьи, а потом вынужден был уехать, покинув и дом и семью. Если бы Таго вернулся, что я мог бы ему сказать? Только одно: «Я воспользовался твоим домом и даже не платил за квартиру». И потом мне пришлось бы перед ним краснеть со стыда за мою ногу, потому что меня ранили, когда я пошел воевать в чужую страну.

— Не говори глупости, — прервала его Сперанца. — Я сразу поняла, когда ты вернулся, что у тебя какой-то камень на сердце, но вот уж не думала, что из-за этого. Если Таго приедет, он только спасибо вам скажет за то, что вы жили со мной, когда я была одна и мне было страшно. Да, Тонино, мне тоже было страшно. Да так, что я даже самой себе боялась в этом признаться. А что до твоей раны, то она такая же, как и те, которые все мы получали в эти годы. Нам всем изранили тело, чувства, разум… — Она вдруг оборвала фразу и подняла к нему смеющееся лицо. — Знаешь, я говорю так, как будто речь идет о прошлом, как будто это страшное время должно скоро кончиться, как будто я в глубине души уверена, что вот-вот что-то произойдет и все переменится…

Она замолчала, но на лице ее попрежнему играла улыбка. Тонино пристально смотрел на нее.

— Услышь тебя бог, Сперанца, чтобы так оно и было!

Он схватил ее за руки и крепко сжал их. Потом оба подняли голову и прислушались.

Два звука, как короткий вопрос, раздались вдали и, словно покачиваясь на ветру, проплыли над ними.

— Кукушка… — прошептал Тонино. — Весна…

Глава сорок седьмая

Джованнино вслух читал газету, а старики все трое — Берта, Надален и Эмилия — сидели вокруг стола и слушали.

Паренек то и дело украдкой поглядывал на свою аудиторию, следя за ее реакцией и стараясь не пропустить ни единого слова или жеста.

Известия, которые он читал, были настолько важными и из ряда вон выходящими, что Джованнино толком не знал, как их надо расценивать, но чувствовал, тем не менее, необычайное возбуждение. Прежде всего потому, что произошло что-то новое, затем потому, что это он был для стариков вестником потрясающих событий, наконец, потому, что его внимание привлекало растущее смятение Берты, яростный взгляд Эмилии и продолжительный свист, который вместо комментариев время от времени издавал Надален.

Окончив чтение, Джованнино отложил газету и, упершись коленкой в стол, закачался на стуле.

— Похоже, что началось, — сказал он нарочито равнодушным тоном.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — забормотала Берта и забегала по комнате из угла в угол, как воробышек в клетке.

Надален плюнул через открытую дверь, потом поднялся и сказал, стукнув кулаком по столу:

— Не знаю, что дал бы, чтобы посмотреть, что у них в голове.

— И зря дал бы, потому что там пусто, — ответила Эмилия и тоже принялась кружить по комнате, время от времени сталкиваясь с Бертой.

Джованнино больше не обращал внимания на Надалена и Берту. Он с любопытством смотрел на Эмилию: выражение лица у старухи было мрачное, но мальчик догадывался, что в ее голове теснится множество мыслей, которые нелегко привести в порядок.

— Милия, — крикнул он, — Милия, я вам говорю… Ради бога, остановитесь на минутку, у меня даже голова кружится… Объясните мне одно: нам-то что, если начнется война?

Старуха на секунду остановилась, пристально посмотрела на него, как будто видела его в первый раз, и обронила:

— Тем лучше для тебя, если ты ничего не понимаешь.

Потом опять начала ходить взад и вперед, натыкаясь на Берту.

— Да что это с вами обеими? — вскричал Джованнино, вскакивая на ноги. — Можно подумать, что вас завели, как часы, и вы должны кружиться, пока завод не кончится…

— Пойди сюда, Джованнино, — позвал его Надален, сидевший на лавочке возле дома.

Мальчик вышел и сел рядом со стариком.

— Значит, в самом деле война… Но ведь здесь не будут воевать, правда?

— А кто знает? Когда с огнем подходят к пороху, ни за что нельзя поручиться… Но война, сынок, это нищета, а мы и так из нищеты не вылазим… Война это смерть, а смерть и сама умеет прийти… Война, — значит люди бросают работу, а это тоже беда немалая…

— Но из наших-то никто не пойдет на войну, правда? Вы уже старые, я еще маленький, Тонино инвалид, а женщин не призывают.

— К счастью, нет! — заметил Надален. — Не то, если бы призвали Эмилию, мы могли бы, чего доброго, и победить.

— Но не хотите же вы, чтобы мы ее проиграли!

— Кого проиграли?

— Да войну!

— Какую войну? — спросила вдруг Эмилия у них за спиной.

— Как какую войну? Которая начинается…

— Каждый хочет победить на войне, сынок, и это понятно. Но эта война нас не касается. Это не наша война. Нашу годы и годы мы ведем здесь… — она обвела рукой темневшее впереди болото —…и немало у нас было сражений! Кто-кто, а мы можем сказать о себе, что никогда не сдавались. Когда был жив твой дед, вода вон куда подходила… Когда твой отец построил здесь хибарку, до нее надо было больше часа добираться ни лодке, а теперь ты здесь за десять минут… и все эти хлеба, которые ты здесь видишь кругом, взошли потому, что мы сражались и побеждали. Колосья — вот наши знамена…