Знаменитый газонокосильщик

— На всякий случай сообщаю, что твои увлечения нас не интересуют, — говорит Джульетта. — Мы брали тебя на работу не из-за того, что ты увлекаешься кибернетикой и литературой XX века. Наибольший интерес для нас представляли твои предыдущие места работы. — Она выделяет последние слова, словно заключая их в кавычки.

Я пытаюсь прочитать названия конфет на коробке, но мне не удается их разглядеть, и поэтому я съедаю весь первый ряд кубиков льда. Я помню, что после этого меня охватывает чувство невероятного счастья. И тогда я приступаю ко второму ряду. «Вкусно, правда?» — смеется мама. И я тоже отвечаю ей смехом, потому что страшно рад тому, что она не умерла. Но потом она перестает смеяться, и коробка с конфетами превращается в аптечку, битком набитую таблетками. Я снова смотрю на табличку с названиями и понимаю, что внутри вовсе не кубики льда, а таблетки диаморфина, и тут мне становится страшно, так как я съел их слишком много и у меня может быть передозировка. Я поворачиваюсь к бассейну, чтобы узнать у мамы, что мне делать, но она плавает в воде лицом вниз.

Джульетта зачитывает пассаж из моего резюме: «Предыдущие места работы: год в службе трудоустройства „Монтонс“» — ложь. «Два года в издательском доме „Рид“» — еще одна ложь. Но больше всего мне нравится шкипер на яхте, участвовавшей в кругосветных гонках. — Она издает иронический смешок и начинает читать, подчеркивая каждое слово: — «Это помогло мне выработать в себе навыки лидера и развить коммуникабельность, которая необходима в сложных, а порой и опасных условиях мореплавания, например таких, как экваториальная штилевая полоса, мыс Доброй Нодежды (через букву „О“) и — вот это мне нравится больше всего — угроза цинги от постоянного поглощения галет и прочего». — Она снова кладет мое резюме на стол и смотрит на него с изумленным видом. — Как, интересно, от галет может развиться цинга?

— Это были старые галеты. С просроченной датой употребления. Может, я, конечно, сгустил краски и на самом деле они были вполне съедобны, — говорю я.

— У меня не остается выбора, — говорит Джульетта. — Мне придется тебя уволить. Извини, но ничего другого я не могу сделать.

Хендерсон с сожалением кивает. И лишь продолжающая дергаться нога Берни нарушает общее благолепие. Я так устал и чувствую себя таким одиноким, что больше всего мне хочется расплакаться, но вместо этого я просто киваю.

— Твоя куртка у Джанис. У тебя ведь не было с собой сумки? — Джульетта встает и протягивает мне резюме. — Можешь забрать его, — говорит она. — Тебе причитается двести фунтов. И считай, что тебе еще повезло. — Она вручает мне деньги, нажимает на кнопку, и в кабинет входят два охранника. Один из них берет меня под руку, вероятно на случай, если я вдруг начну буйствовать и крушить офисную мебель, и меня выводят на улицу.

Я настолько устал, что не в состоянии идти в метро, поэтому сажусь на ступеньки у вращающейся двери, прижимаюсь носом к стеклу и начинаю доставать охранников тем, что произношу разные реплики из «Пушек острова Наваррон». «Сегодня Мандракоса постигнет кара», — говорю я, но охранники награждают меня лишь удивленными взглядами.

Мимо, прижав к уху мобильник, проходит какой-то парень.

— Когда все закончится, встретимся у Симпсона — ростбиф, йоркширский пудинг и немного красного вина, — кричу я ему, но он лишь перекладывает трубку к другому уху и продолжает двигаться дальше.

Я представляю себе маму в желтом халате, которая смотрит на меня со строгим видом из-за того, что я потерял очередную работу. Я достаю ее старую зажигалку и начинаю играть с кремнем. Мне доставляет удовольствие нажимать на клапан, который еще помнит прикосновение ее пальцев. Но когда я вспоминаю, как выглядели ее пальцы перед смертью, когда они все пожелтели от желтухи, я снова прижимаюсь лицом к стеклу и опять начинаю произносить реплики из «Пушек острова Наваррон». Поразительно, сколько я их помню. «Вечеринка закончена! — кричу я. — Экспонат номер один — автоматический взрыватель, — я поднимаю вверх мамину зажигалку, — со сломанным контактным устройством. Им даже рождественскую шутиху не подожжешь. Хронометр, — я снова поднимаю зажигалку, — семьдесят пять граммов ртути — вполне достаточно, чтобы мне оторвало руку. Очень нестабильное и нежное устройство, — и, чтобы подчеркнуть свою мысль, я бросаю зажигалку на пол, — а это, капитан Мэллори, означает только одно: среди нас есть предатель. Берни, ты — сука».

11.30 вечера.

— Ты опоздал, но хоть постарайся вести себя прилично, — говорит папа, когда я прихожу домой.

Я отвечаю, что и так веду себя вполне прилично. Гости расположились в задней, освещенной части сада. У меня на шее болтается фотоаппарат, так как считается, что я должен сделать «множество снимков». Папа говорит, что он хочет, чтобы об этом вечере осталась память. Хотя на самом деле он хочет запечатлеть себя стоящим в обнимку с разными знаменитостями.

— Ты ведешь себя необщительно и негостеприимно, — заявляет он и всучивает мне поднос со стаканами. — Вон туда, — указывает он, разворачивая меня лицом к группе журналистов и членов парламента, — и улыбайся.

Я уже жалею, что вообще вернулся домой. Я всего лишь хотел подарить Чарли его ботинки, перед тем как уйти, но Чарли уже лег, и теперь придется ждать утра.

Все присутствующие держат в руке по срезанной розе, и мне становится смешно. Сара раздает их у входа. Мамин прах был рассеян над розовыми кустами, и папа решил, что будет вполне уместно вручать гостям розы. Однако мне это не кажется уместным. Это все равно что лев в зоопарке, который не производит никакого впечатления, так как ты уже насытился мультяшными львами из фильмов Диснея. Мама была мультяшным львом. А теперь ее превратили в яркие срезанные розы.

— Вы знакомы с моим старшим сыном Джеем, не так ли? — произносит папа, следуя за мной. Присутствующие берут стаканы с моего подноса, а пала обнимает меня за плечи и ерошит мне волосы.

— И чем ты сейчас занимаешься? — спрашивает женщина, в которой я узнаю ведущую «Последних новостей».

Я собираюсь сообщить ей, что намереваюсь сбежать в Судан с папиной «Мастер-картой» и жить там в хижине, но вместо этого говорю, что год назад закончил школу и сменил несколько мест работы.

— Расскажи ей о «Золотых кебабах», — говорит папа. — Расскажи ей о том, что там произошло. Это просто замечательная история, — заявляет он и в предвосхищении моего рассказа начинает деланно смеяться. От этого мне тоже становится смешно — в глазах окружающих он хочет выглядеть вполне либеральным отцом и даже готов шутить по поводу Большого Эла. Когда меня уволили, он почему-то не смеялся. — Расскажи, как тебя уволили из «Золотых кебабов», — повторяет он и начинает массировать мне шею, демонстрируя всем, какой он нежный и внимательный. — Джею… А кстати, тебе сколько, Джей? — спрашивает он, хватая меня за макушку и поворачивая лицом к себе. Он даже не знает, сколько мне лет, — и от этого мне становится еще смешнее.

— Восемнадцать, — глядя ему в глаза, отвечаю я.

— Вот, Джею восемнадцать лет. Ему всего восемнадцать, а мест работы он уже сменил больше, чем я за всю свою жизнь. Его то и дело увольняют, да, старичок? — И он снова разражается деланным смехом, при этом обнимая меня за голову, что мне совершенно не нравится, так как я только что причесался. К тому же он довольно больно впивается мне в плечо своими пальцами. — Ах ты несчастный балбес!

— Да, я несчастный балбес, — повторяю я.

И папа отворачивается к одному из своих бывших однокашников по Роксбургу, который что-то спрашивает у него о Чарли. Я слышу, как папа благодарит его и отвечает, что Чарли отлично успевает по всем предметам.

— Так что же произошло в «Золотых кебабах»? — встревая в их беседу, спрашивает ведущая «Последних новостей». — Вы меня заинтриговали. — Руки у нее сложены на груди, и она смотрит на меня поверх стакана, продолжая посасывать его содержимое через соломинку.