Знаменитый газонокосильщик

— Хорошо-хорошо, успокойся, — отвечаю я. — Ты так кричишь. — Джемма специально говорит достаточно громко, чтобы ее слышали Марк и Кейт. И мне это не нравится.

— Я не кричу, и никто ничего не слышит, — заявляет Джемма, выпуская струю дыма. — Это ты постоянно кричишь.

— Я не кричу.

— Нет, кричишь, Джей. Ты все время разговариваешь на повышенных тонах. Посмотри на свои руки. Видишь, как они трясутся? Думаю, тебя из-за этого не приняли в волонтеры. Ты ведь сказал, что тебя забраковали. Или это очередная ложь?

Я отворачиваюсь, чтобы показать, насколько я обижен тем, что меня назвали лжецом.

— Попробуй взглянуть на это с моей точки зрения, — говорит Джемма, гася в пепельнице недокуренную сигарету и тут же прикуривая следующую. Раньше она размахивала руками, вызывая у меня смех, а теперь непрерывно курит. Уж если кто-нибудь из нас и страдает гипервозбудимостью, так это она. — Несколько дней назад ты разорвал со мной все отношения. Сказал, что не будешь приезжать ко мне в Шеффилд. Помнишь? А теперь ты хочешь, чтобы мы вместе жили в какой-то хижине. Ты только послушай, что ты говоришь.

Я продолжаю смотреть в окно.

— Просто смешно. Как, интересно, мы окажемся в Судане? Где мы будем жить?

— Общество гуманитарной помощи здесь ни при чем. Фургон можно превратить в жилой трейлер, — отвечаю я, снова поворачиваясь к ней. — И мы будем жить в фургоне, пока не построим мазанку. Мы станем членами племени, Джем. Мы своими руками станем зарабатывать себе на хлеб. И даже тогда, когда его будет довольно, мы станем работать для других. Это будет потрясающе. Только представь себе вкус хлеба, испеченного собственными руками. Джем, подумай об этом хлебе. — И как ни странно, то, что еще накануне вечером казалось мне несбыточным, начинает приобретать реальные черты. Я отчетливо вижу, как мы с Джеммой печем хлеб — я мелю зерно, а Джемма замешивает тесто. Наверное, это одна из основных причин, по которой я хочу уехать.

Джемма закрывает глаза и прикасается к моей руке.

— Неужели нельзя просто поехать путешествовать летом?

Я сжимаю ее руку и наклоняюсь ближе.

— Джем, я говорю о том, чтобы уехать насовсем. Только представь себе. Только подумай обо всех этих черных ребятишках. Вообрази себе их лица. Путешествие — это совсем другое. Разве это может сравниться с пикником под Эйфелевой башней? Давай совершим что-нибудь такое, о чем будет не стыдно вспомнить в старости.

Джемма отвечает на мое пожатие, и в ее глазах появляются слезы. Я решаю, что это вызвано картиной несчастных черных ребятишек, и мне начинает казаться, что ее удалось убедить.

— Эти черные ребятишки будут сходиться к нам в пять утра, Джем. И весь день будут проводить с нами. Они будут следовать за нами по пятам. Они станут приходить из самых отдаленных мест. Мы будем приманивать их своей дудочкой, как Крысолов.

Джемма убирает руку и вытирает рукавом слезы. Рука у нее дрожит. Я смотрю на часы, висящие за ее спиной. Наблюдаю за тем, как качается маятник. Он напоминает мне раскачивающийся палец, свидетельствующий о том, что ничего не выйдет.

— Посмотри на меня, Джей. Посмотри на меня! — говорит Джемма. Она двигает головой из стороны в сторону, чтобы поймать мой взгляд. Она берет меня руками за виски. — Давай поедем на следующий год. У меня будет три месяца каникул. И если после этого ты по-прежнему будешь стремиться в Судан, мы туда уедем через три года, когда я получу диплом. Нам нужно время, чтобы во всем разобраться. Разлука пойдет нам только на пользу. Мы настолько привыкли друг к другу…

Я отстраняюсь от ее рук.

— Давай я покажу тебе флейту. Ты только посмотри на нее. — Я почему-то возлагаю на флейту очень большие надежды. Это довольно длинный инструмент с двойными отверстиями на конце. Я достаю его из сумки, и у меня возникает идиотская мысль, что, если я сейчас заиграю «Лондон в огне» или что-нибудь в этом духе, мне удастся ее убедить. Но потом выясняется, что я не могу вспомнить мелодию, и я понимаю, что ей будет за меня стыдно, поэтому я пихаю флейту Джемме, когда она вынимает изо рта свою сигарету.

— Прекрати! — говорит она, отталкивая мою руку — Ты делаешь мне больно. Ты настоящий… — я убираю руку, и она швыряет флейту на стол, — эгоист. Тебе вообще на меня наплевать. Ты просто хочешь убежать от себя, потому что у тебя ничего нет. Ты в полном раздрае и всегда умеешь найти для этого тысячу причин. — Теперь она действительно начинает размахивать руками. — Но со мной-то все в порядке. Я тоже не понимала, что со мной происходит, но теперь все изменилось. К тому же я уверена, что у нас ничего не получится. — И она с силой втыкает свою сигарету в пепельницу, но ей не удается загасить ее как следует, и та продолжает испускать легкий дымок. Так что мне приходится самому ее погасить. — Никто не может понять, почему я с этим мирюсь. — Она трясется как в лихорадке, и мне хочется ее обнять. — Мама не может этого понять. И папа. Никто не понимает. Нет, я никуда с тобой не поеду, и вообще я думаю, — она начинает плакать, и слезы капают сквозь пальцы, которыми она закрывает лицо, — что мы с тобой должны расстаться. Я еще раньше хотела сказать тебе об этом, но ты мне не давал. Мне очень жаль. Я знаю, что все это некстати — вечер памяти твоей мамы и вообще… — Она теребит загашенную мной сигарету. — Джей… я познакомилась с одним парнем.

Она не в состоянии вынести моего взгляда. Она закрывает лицо своей большой неуклюжей ладонью и отворачивается к окну Я встаю, чтобы обнять ее за плечи. Мне хочется выжать из нее все то, что она только что сказала. Я хочу, чтобы она рассмеялась. Я понимаю, что действительно люблю ее. И мне глубоко наплевать на то, с кем она там познакомилась. Я не испытываю никакой ревности. Потому что все это не имеет значения. Она — единственное, что у меня осталось. Я просто хочу быть рядом с ней. Но она останавливает меня и говорит:

— Не надо, Джей. Не надо. Пожалуйста.

11 часов вечера.

Когда папа возвращается домой, я сижу в гостиной. Я спрашиваю, как прошел обед у Джона и Сильвии, на который он ходил вместе с Эйлин.

— Нормально, — отвечает он.

— Нормально — это как?

— Странное ощущение.

— В каком смысле? В хорошем или плохом?

— В странном смысле.

Потом звонит Сара, чтобы узнать, как дела. Она так радуется за папу, что меня начинает это раздражать. Сара говорит, что я должен привыкнуть к мысли о том, что папа будет ходить в гости и встречаться с разными людьми.

— Неужели ты не хочешь, чтобы он был счастлив? Неужели тебя не будет радовать вид счастливого человека? — Потом она спрашивает, удалось ли мне найти какую-нибудь приличную работу, и, когда я отвечаю, что нет, она говорит, что мне пора уже начать новую жизнь. Она сама вышла замуж и начала новую жизнь, Чарли начал новую жизнь, и папа тоже. Теперь моя очередь. — Давай, Джей, доктор говорит, что у тебя нет ничего страшного.

Что она понимает?

Скоро приезжает Чарли. Я ему сегодня звонил, чтобы спросить, что ему подарить. Я хочу, чтобы возвращение домой стало для него праздником. Он сказал, что ему нужны бутсы «Сан-Марино», которые я ему не подарил на день рождения, так как скоро он будет играть в финале команд восьмилеток. Я говорю, что у меня нет такой суммы, но я попытаюсь раздобыть. Я стараюсь не думать о вечере памяти мамы и делаю вид, что это просто какая-то годовщина. Но весь прошедший год представляется мне скатертью, которую иллюзионист стаскивает со стола, не потревожив при этом стоящий на ней сервиз — вуаля! — и года нет. Вокруг все то же самое, если не считать щемящей пустоты. Ощущение супа в голове становится все отчетливее. Например, вчера вечером это уже был суп с гренками, причем настолько густой, что в него можно было поставить ложку Так что когда я лег, мне пришлось закрыть голову подушкой, чтобы не слышать звук распадающихся клеток мозга. Они брякают, как таблетки солпадеина. Я чувствую, как болезнь медленно пожирает меня подобно древесному жучку. Мысли мои разрозненны, и изрешеченный мозг забит трухой. Прошлой ночью было особенно плохо. Ветер ревел, как лесной пожар, на занавеске плясали искаженные лица, голова болела, задница чесалась.