Ланселот

Да, и напоследок вот что она мне сказала. Мы попрощались, обменялись рукопожатием, и перед тем как отпустить мою руку, она ненадолго задержала ее в своей. «Когда доберешься до Виргинии, — сказала она, — увидишь развалившийся дом и маленький крепкий двухсотлетний амбар. Одна его половина — зернохранилище, а в другой — подсобное помещение с чердаком. Зимой там очень уютно и места хватит на троих». Господи, неужто еще одна женщина пытается запереть меня в голубятне? Похоже, прибежища для животных стали теперь более пригодными для обитания, чем нормальные жилища, к чему бы это? Гм, брошенное зернохранилище. Но она сказала, что там места хватит на троих.Такое впечатление, что если бы ей дали отомстить и перестрелять столько мужчин, сколько нужно, чтобы рассчитаться не только за себя, но и за ту злую шутку, которую сыграл с нею и ее сестрами Бог, биология, эволюция или не знаю уж что там еще, она могла бы тогда поселиться со мной в этом амбаре, и мы могли бы обнимать друг друга как любовники и прижиматься друг к другу как дети, в то время как Сиобан играла бы на чердаке. Как ты думаешь, она приедет?

Как-то странно ты на меня смотришь. Кстати, по-моему, я так ни разу и не поблагодарил тебя за то, что слушаешь меня. Ты же знаешь, никому другому я не смог бы это рассказать. Да-да, теперь со мной все в порядке. Нет, падре, нет. Здесь исповедь кончается печальная моя, признаний больше не будет. Вот разве что… Какой-то холод… Знаешь это чувство, когда все немеет и холодно? Нет, это относится не к чувствам, а к отсутствию таковых — то же самое, о чем я говорил, рассказывая, что произошло в Бель-Айле. Я сказал, что это могло быть из-за урагана, низкого давления, воздействия метана — в таком духе. Но у меня это по сей день. Разве что сегодня — сегодня и этого нет. Вообще ничего не чувствую, кроме легкого любопытства — как я пройду по улице. Как ты думаешь, правда как-то холодновато… Тебе — нет?

Я ведь и правда во время всех этих ужасных событий в Бель-Айле ничего не чувствовал. Ни хорошего, ни плохого, ни даже удовлетворения от полученного знания. Вот и сейчас не чувствую ничего, кроме холода.

Мне так холодно, Парсифаль.

Признайся, это ведь всем теперь так холодно? Неужто только мне?

Что? А, ты мне напоминаешь, что еще в начале я хотел тебя о чем-то спросить. Да, конечно. Хотя сейчас это, пожалуй, не так уж важно. Потому что на мой вопрос нет ответа. Что за вопрос? Ладно. Почему в средоточии зла я ничего не нашел? Там не оказалось в конечном счете никакой «тайны», никакого откровения, никакого шевеления любопытства, вообще ничего, даже самого зла. Не было во мне и чувства приближения к «разгадке», какое возникло, когда я обнаружил краденые деньги в отцовском ящике для носков. Когда я держал этого несчастного Джекоби за горло, я не чувствовал ничего, кроме зудящего за шиворотом стекловолокна. Поэтому у меня нет к тебе вопроса, поскольку на него нет ответа. Нет вопроса и нет Греховного Грааля, как не было и Святого Грааля.

Даже нож в его горле, похоже, ничего не изменил. Все свелось к тому, что атомы железа затесались среди молекул кожи, молекул артерий и клеток крови.

Ты смотришь на меня с таким… такой… Печалью? Сожалением? Любовью? Да, любовь… Думаешь, я смогу еще кого-нибудь полюбить?

Но это уже не в ту степь. Главное, я знаю то, что мне надо знать и что я должен делать. Сказать? Ты единственный должен понять. Подойди, встань со мной у окна. Хочу кое-что показать тебе, так, мелочи, которых ты, возможно, не замечаешь. Чего ты испугался? Ведешь себя так, словно я — Сатана, и сейчас буду являть тебе с колокольни царства земные.

Прислушайся. Слышишь? Молодежь поет и смеется, радуется в этом городе мертвых. Может, они что-то знают такое, чего нам не дано.

А я вроде той дамы в окне напротив. Все замечаю. Вот тебя, к примеру, видел еще загодя, там, внизу. На кладбище. Ты удивлен? Я видел, что ты делал, хоть ты и сделал это очень быстро. Ты остановился у могилы и помолился. Это твой родственник? Друг? Или тебя попросили? Значит, читаешь заупокойные. А знаешь, что-то в тебе изменилось. Такое впечатление, что пока я говорил и менялся, ты слушал и менялся тоже. Я ошибаюсь, или ты действительно пришел к чему-то вроде решения? Нет? Хочешь дослушать меня до конца?

Взгляни. Что ты видишь? Та же мирная картинка, которую я показал тебе давеча. Та же улица, тот же брошенный «кадиллак» 1958 года, та же киношка, тот же чистенький «фольксваген» с наклейкой «Занимайтесь любовью, а не войной», который в этот момент как раз тащится мимо со своей мышкой-студенточкой за рулем, те же два гомика держатся за руки в соседнем подъезде — на самом-то деле спокойная, приличная пара, ничем не хуже других супружеских пар, насильник и насилуемый, и желания у них в точности те же, что у тебя и у меня, разве что время от времени им нужно покупать вазелин.

Но приглядись и увидишь, что есть на нашей улице и перемены. Видишь, на бампере «фольксвагена» появилась еще наклейка: «Хочется? Сделай!» Видишь афишу у старого разукрашенного входа в кино. Раньше ее не было. Там, где мы когда-то смотрели «Генриха V» [138]и «Кей Ларго», [139]теперь показывают «Глубокую глотку» [140].

Согласен, перемены малы. Их и переменами-то не назовешь, тот же самый овес, только гуще пророс. Пожимаешь плечами. Что? Да, ты прав. Что из этого.

Ты хотел узнать, что я собираюсь делать. Ладно. Расскажу с удовольствием, потому что как раз сегодня, проснувшись, я окончательно понял. На самом деле все просто. Даже не понимаю, зачем нужно было столько мучиться, чтобы прийти к этому. Всегда под самым носом лежало.

Да, осенило внезапно, и решение оказалось простым и ясным, как в задачке по арифметике. Между прочим, так оно и должно было быть: немножко логики, простой, как дважды два. И вот вижу, в чем дело и как быть. Ради тебя представлю это как простой школьный силлогизм.

1. Мы живем в Содоме.

2. Я предлагаю не жить в Содоме и не воспитывать в нем своих сыновей и дочерей.

3. Твой Бог либо существует, либо нет.

4. Если он существует, он долго не потерпит Содома. Он или сам его уничтожит, или предоставит уничтожить его русским или китайцам, как он спустил с цепи ассирийцев на иудеев, а спартанцев на афинян. Сколько потребуется спартанцев, чтобы уничтожить эти двести миллионов афинян? Десять тысяч? Тысяча? Сотня? Дюжина? Один-единственный?

5. Если Бога нет, то все за него сделаю я. Я один. Я сам стану основателем нового мира, один или вместе с теми, кто, подобно мне, не может терпеть старый. Мое отличие от Бога всего лишь в том, что с русскими и китайцами я тоже мириться не стану. Бог пользуется орудиями. А я и есть орудие, свое собственное. В долине Шенандоа не будет ни русаков, ни китаёз. Мы их не потерпим. Мы знаем, что нам надо. И мы это получим. Если понадобится меч, мы возьмем меч.

6. Я буду ждать, вашему Богу я дам время.

Молчишь. И глаза у тебя пустые.

Ах да, падре, вы же собираетесь взять небольшой приход в Алабаме, проповедовать евангелие, обращать хлеб в тело Христово, отпускать грехи торговцам «бьюиками» и причащать домохозяек с окраин!

Наконец-то ты смотришь на меня, но как странно! А, вот оно что, я вдруг понял тебя. Я читаю в тебе так же быстро, как тогда, когда мы были неразлучны. Ну, теперь-то мы поняли друг друга по-настоящему.

Скажи мне — прав я или нет?

Ты что-то знаешь, чего не знаю я, и хочешь со мной этим поделиться, но почему-то все не решаешься.

Да.

Ты заговорил! Громко и отчетливо! И смотришь мне прямо в глаза!

Однако по твоим глазам я вижу, что это уже не важно, поскольку то, что должно произойти, произойдет вне зависимости от твоей или моей веры и от того, насколько твоя вера истинна. Я прав?

Да.

И у нас ничего из всего этого не получится?