Ланселот

Я и на самом деле как раз об этом думал — что важного события тут нет, додавлю я их или не додавлю.

— Как странно, что у нас нет больше великих событий, — сказал я.

В общем, я помню только, что через некоторое время Янос прохрипел:

— Вы не меня убиваете, вы убиваете ее.

— Это правда, — ответил я и отпустил. Он был прав. Я вжимал его в мягкую плоть Марго. Твердый, как черепаха, он нисколько не поддавался сжатию, а вот она уже была без сознания. Но не успел я его отпустить, даже быстрее, чем я говорю об этом, он вскочил и начал выкидывать всякие японо-калифорнийские ушу-кунфу-каратистские коленца — ногой в живот, пальцем в глаз, ребром ладони в кадык и тому подобное. Я стоял, с интересом за ним наблюдая. Он провел против меня целую серию хитроумных и бессистемных выпадов, за которыми я следил пусть поневоле, но с пониманием и даже одобрением.

— Постель — не место для драки, — сказал я, после чего мы перелетели через комнату и врезались в шкаф.

Нож, вероятно, забытый мною в заднем отделении куртки, пропорол ткань и был изъят Яносом, поскольку, когда у шкафа мы расцепились, он держал тесак в руке, то судорожно им вращая, то производя ложные выпады и приемы защиты, как в вестерне крутой ковбой на кровавом экзамене у апачей.

— Ах, вот как, — с облегчением пробормотал я, переходя в наступление и радуясь, что обстоятельства приняли такой оборот. О, драка! Драться — дело нехитрое. Да и пострадать в драке не так уж плохо. Я заставлял его пятиться в закуток между шкафом и стеной. Уткнувшись спиной в стену, он сделал быстрое калифорнийское движение, крутнулся, распорол мне ножом плечо и нанес удар по горлу. У меня перехватило дыхание, но это большого значения не имело — все равно мы дышали метаном. Исполнив вращение, он, видимо, еще и метнул нож, так как клинок плоским боком ударил меня по ребрам, а рукоятка легла в ладонь с такой точностью, словно мы долго репетировали этот трюк. Я снова обхватил его сзади. На этот раз я уже отдавал себе отчет в том, что он обнажен, а потому особенно уязвим. Я держал в своих руках этого маменькиного сынка с птичьей грудью, который, несмотря на все свои кунфуистские выверты, вовсе не был спортсменом — не привык быть голым и смердеть потом. Он походил на итальянского или еврейского мальчика, голого и испуганного призывника в каком-нибудь армейском рекрутском пункте Бронкса. Ну не привык он ходить голым! Тебе, кстати, не приходило в голову, что мы массу времени проводили в голом виде — голыми ходили в раздевалках, голыми плавали в реке и загорали на мостике спасательной станции. Вдруг оказавшись голым, он был куда более гол, чем мы тогда.

Мы лежали на полу. Его ноги я держал, обхватив своими.

— Господи, что вы делаете?

— Да так, ничего.

— Мне надо с вами кое о чем поговорить, — неожиданно сказал он. — Несмотря на одышку, его тон был непринужденным и искренним.

— О чем?

— Об абсурдности жизни. Я же чувствую — вы на этом собаку съели.

— А-а.

— Что?

— Да, — ответил я, поражаясь его актерскому дару перенимать манеру речи. В его голосе я обнаружил собственные вялые нотки бессмысленной иронии. Стало быть, все-таки он наблюдал за мной? То ли мы надышались метаном, то ли и впрямь осознали въяве, что в жизни нет «великих событий»? Может, и то и другое вместе?

— Давайте поговорим. Всегда хотелось вам один вопрос задать.

— Да?

— Он связан с тем, чего я всегда отчаянно хотел от жизни. Думаю, вы тоже.

— Да?

— Я хотел…

Мы никогда не узнаем, чего он хотел, потому что я откинул ему голову назад и, кажется, уже вовсю пилил горло. Да, резал, и довольно долго. Как резал, я толком не помню, лучше вспоминаются какие-то растерянные поиски в себе нужного чувства под стать деянию. Разве нам не внушали с детства, что «великие дела» совершаются в приливе сильных чувств — гнева, радости, жажды мести? Помню, искал, искал, да так и не нашел ничего. Однако дело свое сделал, так как его голос изменился. Звук вырывался уже не изо рта, а откуда-то чуть не футом ниже, из трахеи, и выходил толчками, бессловесными сгустками, которые обдавали мне руку с ножом. Я лежал на нем, но горячую кровь на руках не чувствовал, только толчки и бульканье, когда нож перерезывал хрящ. Я подержал его немного еще, пока теплый воздух не перестал шевелить волоски на руке. Да, именно так и было.

Я стоял у кровати, смотрел на Марго. Урагана не помню. Да нет, она жива была, даже в сознании. По-моему, она тоже на меня смотрела. От света керосиновой лампы ее скулы казались широкими, как у индеанки. Глаза, как два темных провала. Да, думаю, были открыты. Сейчас разве вспомнишь точно? Я сел на кровать подле нее, обхватил ее и прижал ее лицо к своему. Она дышала. Когда она моргала, я чувствовал щекой движение воздуха. И это в разгар урагана! — чувствовать дуновение ветерка от ресниц! Она что-то сказала. Я почувствовал, как у меня под рукой вздрогнул ее живот.

— Что?

— Что нам теперь делать? — проговорила она мне на ухо. — Он, что?..

— Да.

— О, нет! — произнесла она с неподдельной досадой, словно Сьюллен разбила ее севрскую вазу.

Не в пример мне, у Марго какое-то чувство возникло, но вряд ли выдающееся. Это была досада — она с досадой осознала, что уже не управляет обстановкой. Словно начал рушиться дом под напором ветра. Конечно, надо же что-то предпринимать!

— Что нам теперь делать?

— Нам?

— Тебе.

— Не знаю.

— Ой. Ой. Ой, — произнесла она, взяв одну руку в другую и буквально их заламывая. — Может, что-нибудь я смогу? Господи, Боже мой.

— А ведь могла.

— Я? Из-за меня, что ли?

— Да.

— Но зачем?

— Затем, что я любил тебя. — Помню, это было правдой, хоть и не помню уже, как это — любить ее.

— Любил? Любишь? — переспросила она.

— Потому что ты единственный человек, который умел все превращать в любовь.

— Любовь?

— Наслаждение, темнота, искренность, пение и смех. Любовь.

— Смех?

— Видимо, в этом и был твой секрет. Ты умела смеяться.

— Да, я знаю. Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Подвинься немножко. Трудно дышать.

— Мне тоже. Это не я. Я не давлю на тебя.

— О Господи. Что происходит? Мне не вздохнуть.

— Да не волнуйся. Это ураган.

— Знаешь что, Ланс…

— Что?

— Давай уедем.

— Куда?

— Куда хочешь. Можно начать все заново. Ведь только я могу сделать тебя счастливым. — Как ни странно, она это произнесла довольно небрежно, словно ей было в общем-то все равно. Она тоже понимала, что «великих переломных моментов» в жизни больше не осталось. Она даже дернула меня за куртку, по старой привычке вытащив из нее торчащую нитку.

— Это верно.

— Я знаю, и я знаю как, и ты знаешь, что я знаю как.

— Да.

Действительно, так оно и было.

Видимо, мы были всерьез отравлены метаном, потому что рев урагана переместился внутрь черепа, и я едва слышал, что она говорит. Она бредила. Она опять что-то говорила, но даже и не ко мне обращаясь. Вспоминала детство, Техас и то, как ходила в город по субботам, прихватив с собой в мешке из крафт-бумаги нарядные туфли, которые переодевала на мосту, а старые совала под насыпь, в трубу водосброса.

— Я, что-то я… — начала было она. — Что со мной?

— Что?

— Знаешь, есть вещь, о которой ты никогда не догадывался. С тобой мне приходилось быть или… или… но никогда я не ощущала… гм… себя женщиной. На время это было ничего, нормально. О-о-ох. В глазах темнеет. Я умираю.

— Нет. Это погасла лампа.

Я сидел на кровати и думал: как лампа могла погаснуть? По сей день не могу этого понять. Может, я слишком глубоко закрутил фитиль?

— Погоди-ка, — сказал я и пополз на четвереньках к лампе. Зачем я ей так сказал? Погоди. Может, хотел узнать у нее, что можно сделать, чтобы начать с начала? Так, шутки ради. Да. Я тоже бредил. Забыл уже о метане и размышлял о том, как куда-нибудь с ней уеду.