Ланселот

Вышел на улицу. Грохот стоял страшенный, но ветер — не очень, и мне удалось добраться до угла голубятни. Тут он ударил по мне со всей силой — рот у меня открылся, щека раздулась, причем это произошло с таким звуком, словно я закричал. Я упал. Сверху несся органный вой ветра, врывавшегося в слуховые оконца чердака. Должно быть, стекла уже повыбило. После нескольких попыток встать я понял, что передвигаться можно, стоя боком к ветру. Это походило на преодоление крутого подъема. Что-то врезалось мне в щеку. Видимо, капля дождя. Мне снова раздуло рот, я упал, но исхитрился заползти за какой-то большой пень. Где я? Этого пня тут вроде бы раньше не было. Звук воя и рева внезапно исчез, пропал. Превратился в разреженность воздуха, в вакуум и тишину. Какое-то время я сидел в этой ревущей тишине. Пень был высоким. Вроде и дерева здесь не было. Наверное, какой-то из дубов аллеи. На высоте пятнадцати футов ствол словно перерубило артиллерийским снарядом. Я зажег фонарик и различил табличку на туристской стоянке. «Вход 5 долларов». Сквозь нее пролетела сосновая иголка. Некоторое время я размышлял над этим явлением — как сосновая иголка может пролететь сквозь фанеру.

Дверь в погреб располагалась с северной, подветренной, стороны дома, поэтому ее удалось открыть. Я вошел внутрь, в темноту, пока что не зажигая фонарик. Крошащиеся кирпичные стены толщиной в два фута походили на земляные валы укреплений. Рев урагана стал приглушенным, превратился в один непрерывный выдох. Однако теперь появился другой звук — отовсюду доносились стоны и скрипы, словно скрипят шпангоуты судна в штормящем море. Я догадался: это четырнадцатидюймовые балки чердака.

Медленно приблизившись к «рождественской елке», я нащупал ногой ступеньку. Сел на бетонное ребро и стал ждать, надеясь, что, несмотря на мрак, мне удастся что-нибудь разглядеть. Через некоторое время я различил поблескивание труб. Я встал, нащупал манометр верхнего давления и поднес к нему фонарик. Две и семь десятых атмосферы. Под манометром я нашел вентиль, закрыл и проследил, чтобы стрелка опустилась до нуля. Фонарик я закрепил в наклонном состоянии на маховичке байпасного вентиля. Сначала даже большим газовым ключом Стиллсона я никак не мог вывернуть штуцер манометра. Все боялся сломать его, но потом догадался схватиться за футорку чуть ниже. Сил у меня едва хватило, чтобы ее стронуть. Когда отвинтил, попытался приладить купленный трехдюймовый патрубок. Сразу проблема: пластиковый патрубок, естественно не подошел к резьбовому хвостовику стальной трубы. На пластмассовой трубе резьбу не нарежешь, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как наскоро прилепить ее встык компаундом и хорошенько обмотать скотчем. Не дело, конечно, но при низком давлении, может, и сойдет.

Дальше все пошло просто — прямоугольное колено и три десятифутовых трубы, — их как раз почти хватило до короба воздухозаборника, соединенного с новеньким пятнадцатитонным кондиционером «Керриер». Сперва я удалил теплоизоляцию короба (она была из стекловаты), потом, используя нож как зубило, а газовый ключ как молоток, пробил в тонком металле воздуховода крестообразную дыру и загнул углы вовнутрь. Затем вставил в отверстие штуцер — главное, не уронить его в воздуховод! — и с помощью переходника и еще одного патрубка соединил его с длинным пластмассовым трубопроводом. Срезав с новеньких воздуховодов еще немного стекловаты, я напихал ее в щели грубого сочленения, залепил компаундом и обмотал все оставшейся лентой — там футов пятьдесят оставалось, что ли. Самым сложным оказалось каждый раз устанавливать под нужным углом фонарик.

Какая странная вещь память! Знаешь, что осталось самым неприятным воспоминанием о той ночи? Чертова эта стекловата. Мелкие ее частички попали за воротник и в рукава. Стоит только вспомнить об этом, как все у меня начинает чесаться. Смерть банальна, а вот стекловата за шиворотом — дело нешуточное.

Я выключил фонарик и сел у дымохода, глядя во тьму и дожидаясь, когда схватится компаунд.

Потом я открыл вентиль. Газ, шедший по трубе, звуков не издавал. По крайней мере, я ничего не слышал, зато у меня было ощущение, что я почувствовал легкое содрогание труб. Не было, естественно, и никакого запаха, поскольку меркаптана, которым придают бытовому газу характерный запах, в мой газ не добавляли.

Запихав нож и фонарик обратно в карманы охотничьей куртки, я взял две керосиновые лампы и в темноте пошел наверх.

В верхнем коридоре царила кромешная тьма. Но я там каждый дюйм знал. Не доходя, по моим расчетам, примерно фута до старого массивного кресла, я поставил лампы и протянул руку — и точно, кресло на месте. Прислушался. Не было слышно ни звука, если не считать приглушенного завывания ветра да поскрипывания балок на чердаке, словно Бель-Айл плыл в бушующем океане. Где-то лопнуло и посыпалось оконное стекло. В спальнях было тихо.

Я обошел все двери — комнат Троя, Марго и Рейни. У двери Рейни я расслышал какое-то бормотание, добавлявшее свои обертоны к вою ветра. Из щели лился слабый водянистый свет.

На ощупь я прошел вдоль стены, пока мне не попалась отдушина кондиционера. Рукой я ничего не почувствовал, но, когда приблизил лицо, на щеку повеяло холодом. Запаха не было. С тем же успехом это мог быть воздух.

Я довольно долго пробыл у двери Рейни. Не помню, прислушивался я, размышлял или стоял просто так. Помню только, что я простоял там не меньше двадцати минут, не чувствуя усталости, расслабившись и отмечая все свои ощущения. Мое сердце билось медленно, дыхание было глубже чем обычно — может, из-за низкого давления атмосферы? Ветер шумел негромко, как морская раковина, приставленная к уху. Стекловата начинала покалывать шею.

Потом, выждав еще тридцать секунд, я открыл дверь. Я настолько хорошо знал каждый дюйм, каждую причуду Бель-Айла, что, поворачивая серебряную ручку, машинально приподнял дверь, так как она осела на петлях и без этого защелка отводилась с трудом.

Дверь я открывал со скоростью приблизительно дюйм в пять секунд. Сначала я увидел антикварный шифоньер, стоявший рядом с камином, затем край кровати. Свет, скорее всего, шел от походного фонаря на батарейках, поставленного на пол, расходился лучами, как на детском рисунке.

Однажды несколько лет назад, проходя по коридору, я услышал, как Элджин показывает эту спальню группе мичиганцев. «Этот шифоньер был опечатан еще до гражданской войны». Для Элджина это было чудом, и туристам тоже нравилось, а я даже не задумывался, что внутри хранится пойманный кусочек воздуха 1850 года. У Элджина был вкус к легендам. «На этих шариках от бибилоки до сих пор сохранились отпечатки пальцев генерала Борегарда». Бибилоки? Какой бибилоки? А, он имел в виду бильбоке — старинную, давно забытую игру.

Дверь открывалась бесшумно. Даже если она и издавала какие-то звуки, их не было слышно. Ветер за закрытыми окнами шумел, как штормовой прибой.

Фонарь стоял не на полу, а на прикроватном столике, испуская тусклый конус света.

На кровати, лицом в подушку, лежал обнаженный Трой Дан.

Рейни стояла у окна, хотя ставни были закрыты и заперты. В щелях промелькивали желтые отблески молний. На ней была короткая, едва до бедер, ночная рубашка — «комбинация»? Голые ноги коротковаты, но, ничего не скажешь — красивы. Она походила на четырнадцатилетнюю девочку, которая двенадцать часов кряду танцевала.

Я думал, что, бесшумно появившись, испугаю ее, но она обернулась с таким видом, словно я стоял там всегда.

— Правда, здорово?

— Что — здорово?

— Ураган.

— Да. — Сквозь ставни видны были лишь белеющие изломами сучьев гнущиеся дубы.

— Только посмотрите на этого идиота. Вырубился. Передознулся. Когда на улице такая красотища.

— У него это как — пройдет?

— Конечно. К сожалению.

Я заметил, что она тоже пьяна и тоже явно не от алкоголя. Она стояла совсем рядом, и от ее дыхания несло какой-то химической сладостью. Речь ее не была заторможенной, но голос стал почему-то низким и рокочущим. Глаза отблескивали золотом в свете молний. Об интоксикации говорила разве что ее неспособность чему-нибудь удивляться. Что ни случись, она примет это со слабеньким, беспечным любопытством, даже если бы вместо меня в комнате появился генерал Борегард.