КонтрЭволюция

Много дал бы он, чтобы записать тот разговор, даже в нарушение запрета на разработку партработников. Но не записал. Не справился…

А Фофанов ждал Буню с содроганием. Черт знает что ему мерещилось. Ночью накануне Буня ему приснился – в престранном, надо сказать, образе. А именно: в виде аквалангиста в черном гидрокостюме, с прозрачной маской на лице, сквозь которую были четко видны круглые сизые глаза и какие-то невообразимые рыбьи усы. Буня-аквалангист нырнул в знаменитый барвихинский пруд с белыми лебедями. Десятка два зевак собрались по берегам пруда и, с напряженными лицами вглядываясь в воду, о чем-то негромко переговаривались. А рядом с Фофановым оказался офицер «девятки», шептавший ему на ухо: «Вот видите, мы же вас предупреждали: товарищ Буня – не совсем человек… он отчасти – рыба. Рыбасом». «Неужели?» – искренне удивлялся во сне Фофанов. «Уверяю вас: это так! Проверено новейшими методами генетического анализа!»

Наяву товарищ Буня, Петр Иванович, украинец, из служащих, родственников, проживающих за границей и состоявших под судом и следствием, не имеет, оказался высоким чернявым субъектом с несколько изможденным лицом. Вовсе не лупоглазый, вообще ничего рыбьего в нем не было. Если уж и могли прийти в голову смутные зоологические ассоциации, то скорее со старым усталым оленем или лосем, может быть.

Фофанов с Буней довольно долго гуляли вокруг пресловутого пруда, и номенклатурные отдыхающие смотрели им вслед и шептались точно так, как это было во сне. Но заглядывались они не на Буню, а на него, Фофанова. Не каждый день члена ПБ можно наблюдать с расстояния нескольких метров, без ретуши и без охраны. Сенсация! Есть что внукам рассказать.

Фофанов же невольно поглядывал на Буню, не прыгнет ли он все-таки невзначай в пруд. Но тот вел себя исключительно корректно, был безупречно вежлив. Речь его, при небольшом намеке на украинский акцент, была грамматически правильной. «Мой, мой человек! – вдруг тепло подумал Фофанов. – Интеллигент настоящий, мало таких в аппарате, совсем мало! Не успел я их, интеллигентов, притащить. Все боялся, что обвинят в кумовстве, что своих протаскиваю. Теперь вот не на кого опереться». И почему-то какой-то внутренний голос принялся переводить эту мысль на английский. «Not enough intelligence. Few intelligent men».

Английский у Фофанова был в пассиве. Но он понимал, что получается у него что-то не то. Ведь intelligent – это значит просто «умный». Что тоже, впрочем, соответствовало истине – конечно, умных тоже мало в аппарате. Катастрофически мало.

– Вы не знаете, как будет по-английски – интеллигентный? – спросил Фофанов.

– Такого слова по-английски не существует, – уверенно отвечал Буня.

– Как же так? Понятие же, надо надеяться, есть?

– Понятие? Да, пожалуй, что и нет.

– Но я же и сам встречал вполне интеллигентных англичан… Как же их будут называть на родине?

– Ну… наверно, джентльменами. Это включает в себя порядочность, отзывчивость, деликатность. В меньшей степени – интеллектуальность. Умом в Англии категорически нельзя бахвалиться, считается хорошим тоном не выставлять интеллект напоказ, даже если он имеется. Как бы заземлять себя надо слегка.

– Хм… странные, однако, люди…

– Согласен, очень странные. Я в свое время стажировался в Кембридже, такого насмотрелся… на целую книгу тянет.

– Ну вот и написали бы… А скажите, слово intelligent как надо переводить – умный, интеллектуальный?

– Да, ну и синонимы всякие… Но язык путаный: существительное intelligence, например, может означать не только ум и разум, но и разведку.

– Да, меня это всегда поражало… Но прилагательное все-таки значит – умный: например, intelligent man… – это умный человек, а не разведчик.

– Да, именно! Intelligent method, intelligent book… intelligent design…

– О, я понимаю: это значит «умный дизайн», разумное устройство, а не интеллигентное! И не разведывательное!

«Intelligent design, – повторил про себя Фофанов, – надо бы запомнить это сочетание, красиво звучит и загадочно».

А вслух спросил:

– Вы не обидитесь, если я задам вам личный вопрос? Как вы в ЦК попали? Мне просто любопытно. Я объективку читал, понял, что путь не стандартный – не через райкомы-обкомы… Я ведь и сам из системы Академии наук пришел…

– Случайность – как проявление необходимости. Товарищ Усманов избирался в Верховный Совет от Новосибирска, а я там трудился в университете. И как раз меня избрали секретарем парткома – избрали почти что силой, я сопротивлялся, как мог. Говорил им: поймите, не мое это, не мое. Я и в партию-то вступил после всяких сомнений и колебаний, куда мне в секретари. Но мне говорили: нет, у нас указание – секретарь теперь должен быть со степенью, причем желательно в области естественных наук. Всю оргработу будут за вас вести освобожденные опытные профессионалы, а вы только председательствовать. Ну, уговорили…

Так вот, товарищ Усманов приехал и вечером, накануне выступления, попросил позвать секретаря парткома университета. Познакомились, поговорили о том о сем. Потом он показал текст речи, который ему в Москве, в аппарате, написали. Я прочитал. Он говорит: что думаешь? Только откровенно. Ну я думаю: откровенно, так откровенно. Казенно, говорю, и скучновато. Так перед академическими людьми выступать нельзя. Перепиши, говорит. Ну, я взял и переписал… Отличный текст, сказал товарищ Усманов. Но прочитал в итоге на встрече с избирателями не мой вариант, а тот, прежний, который я раскритиковал. Не мне вам объяснять, почему.

– Да уж, – сказал Фофанов. – Заменить без согласования с отделами – невозможно. А согласовывать, естественно, времени не было.

– Это я теперь понимаю, что несогласованный текст публично озвучивать нельзя, – сказал Буня. – А тогда был наивен, не видел высокой государственной мудрости такого подхода. Теперь вижу.

«Еще бы! – подумал про себя Фофанов, – не разглядел бы мудрости – в ЦК не работал бы!»

– А что было дальше? – спросил он вслух.

– Дальше я и думать об этом забыл. А через пару месяцев пришел вызов на собеседование в ЦК.

Помолчав, Фофанов спросил:

– Теперь, наверно, и сами иногда пишете так, как положено – скучновато?

– Разумеется! – весело отвечал Буня. – А как же иначе? Но все же, надеюсь, иногда удается – в рамках, конечно, строго в рамках – подпустить живинки.

«Живинки! Какое, однако, слово-то противное, – подумал Фофанов. – И с этой самой живинкой у нас как раз проблемы, не очень-то она подпускается».

Но спорить не стал. Буня как-то вдруг резко разонравился, хотя это было несправедливо. Чего он ждал? Революционера-диссидента перед собой увидеть или кого-то вроде Вережко? Сколько можно твердить самому себе: не надо очаровываться, не будет и разочарований.

Погуляв вокруг пруда, Фофанов с Буней пошли в главный корпус, в бар. Там было спокойно и пусто, только одна пожилая пара принимала гостей из мира простых смертных – наверно, дочку с зятем, удивляя их заморскими напитками и конфетами. Ну и бутербродами с черной икрой и осетриной горячего копчения потчевала – это уж само собой. Какой же номенклатурный буфет без этого…

При виде Фофанова компания тут же ретировалась. Они с Буней уселись за столик в углу, буфетчица суетилась вокруг… Фофанов заказал себе двойной виски со льдом, Буня от спиртного отказался, удовлетворился чаем на травах и куском диковинного немецкого торта.

За столиком он раскрыл папку, в которой лежала бумага со странной формулой.

– Вы просили выяснить, что значит… Так вот, математики пожимают плечами, говорят, что это может значить все, что угодно. Описание какой-то малой вероятности какого-то события, например. И вообще, представляете, одно светило мне сказало: это, может быть, и не из математики вовсе.

Фофанов поперхнулся орешком, которым закусывал виски.

– Что? Как не из математики? Ну это уже слишком – выше моего разумения…