Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)

Женя жила в десятиметровой комнате с ребенком и разведенным мужем. В собесе она работала вначале курьером, потом секретарем и, наконец, инспектором.

— Женька выросла в семье, где не было любви, — поясняла Цилия Ольге. — Она нуждается в теплоте и свою накопившуюся нежность изливает первому попавшемуся мужчине… Все хочет в себя влюбить, но делает это чересчур неумело и откровенно… С ней знакомятся многие мужчины, но через две-три встречи ее бросают. Известное дело, мужчины не ценят доступных женщин.

— Господи! Иметь бы свою комнату! — говорила Женя подругам. — Надоело видеть эту рожу. Здоровый мужик не может снять комнату! Не мне же с ребенком уходить?! А десять метров не разменяешь… Не знаю, куда деваться… Хоть бы заболеть туберкулезом. Говорят, туберкулезникам сразу дают жилье.

Цилия приехала из Воронежа, где закончила педагогический институт и проработала несколько лет в школе. Ее не устраивала жизнь в провинции, она считала, что там «неумные, невоспитанные мужики», недостойные ее, тонкой женщины. Она была уверена, что оценить ее может только столичный мужчина. Из-за прописки Цилия пыталась устроиться в жэк дворником или техником-смотрителем, но с высшим образованием на эти должности не брали… Два года Цилия работала по лимиту маляром на стройке, жила в общежитии, потом перешла в райсобес и поселилась на окраине у дальней родственницы. Цилия покупала дорогие платья для своей будущей жизни (ей помогали родители), но никогда не наряжалась в них и даже на праздники приходила в скромном костюме, чтобы не выделяться и не ставить бедных подруг в неловкое положение. Цилии было тридцать два года, но она все еще мечтала о принце.

— Раньше я хотела встретить порядочного и доброго мужчину без вредных привычек, — откровенно говорила подругам. — Чтобы он был увлечен работой, любил домашний уют, ценил искренность и дружбу и имел бы широкий круг интересов. Но там, в провинции, меня окружали дураки и бабники… А другим везет. Посмотришь, и внешности у нее нет и делать ничего не умеет, а мужчину отхватила отличного. Столько женщин пользуется незаслуженным счастьем. Так обидно!.. Конечно, я не очень современная, но внешне привлекательная, стройная, умею шить, вязать, вести домашнее хозяйство…

Цилии все время казалось, что у них в собесе мужчины «слишком циничные», а женщины «рискованного поведения» и это «создает нездоровую атмосферу». Грубоватая Женя не раз говорила Ольге:

— Цилька бесится, готова стол съесть, оттого, что у нее нет мужика.

Цилия мечтала иметь свое жилье еще и потому, что «с собственностью проще найти мужа».

Новые подруги привязались к Ольге, и она к ним: втроем они ходили обедать в столовую соседнего завода, после обеда некоторое время покуривали в сквере, после работы вместе шли к метро. Прощаясь, Женя говорила:

— Позвоните мне в воскресенье. Куда-нибудь сходим или просто погуляем.

— Почему мы тебе, а не ты нам? — как-то спросила Цилия.

— Потому что я люблю вас больше, чем вы меня, — просто и откровенно объяснила Женя.

Зимой хозяин Ольги топил мало — экономил дрова; в комнате появлялся пар от дыхания, на стенах проступала изморозь, а на окне намерзал такой толстый слой льда, что еле проникал дневной свет.

В собесе Ольга работала как одержимая, открыто и безбоязненно отстаивала справедливость, защищала тех, кто не мог постоять за себя, писала за них жалобы, прошения, требования. Она никого не боялась и, выступая на собраниях, говорила то, что думала, говорила о вещах, выходящих за рамки будничных дел собеса, точно стремилась исправить весь мир, сделать его лучше.

Случалось, в отдел приходила заплаканная старуха:

— Дочка, милая, помоги! Дети мне не платят, а я всего-то и работала пять лет, больше не могла, болела.

Ольга делала запрос во врачебную комиссию, добивалась назначения старухе инвалидности третьей группы и пенсии. Каждый вечер после работы Ольгу поджидала какая-нибудь старуха.

— Милая, спасибо тебе. И не думала, что на старости лет получу такую пенсию. Пойду в церковь, помолюсь за тебя.

Вскоре по всему району пронесся слух о «доброй, участливой женщине», и к Ольге потянулись пожилые люди. Она никому не отказывала: уставшая, оставалась в собесе после рабочего дня и все пересчитывала, писала. Начальник собеса Юрий Алексеевич не раз говорил:

— Ольга Федоровна — скромный и прекрасный работник. До нее на участке был кавардак, она за короткий срок все разобрала, навела порядок. Я ей безмерно благодарен. Инспектор так инспектор, работает с душой, всегда уходит с цветами.

Юрий Алексеевич, тучный, розовощекий, с большими, вечно потными ладонями, имел немалый жизненный опыт — прошел войну, но был застенчив, как мальчишка, говорил тихим, робким голосом и вечно не знал, куда деть свои ручищи, то прятал их в карманы, то под стол, и, точно орхидея, увядал от каждого неосторожного слова сотрудниц. Шутки ради женщины позволяли себе нарочитую вольность — отпускали смелые словечки, и великан краснел, терял дар речи, склонялся к столу или вообще выходил «проветриться».

Юрий Алексеевич с первых дней оказывал Ольге повышенное внимание, а когда она взяла дочь из больницы, разрешил уходить с работы пораньше.

— Мир не без добрых людей, — говорила Ольга подругам. — Юрий Алексеевич такой добросердечный, отзывчивый человек, очень похож на моего мужа.

Когда Юрий Алексеевич узнал, что Ольга снимает комнату за городом, а две другие сотрудницы живут на «птичьих правах», он посоветовал женщинам обратиться в райисполком, попросить опекунство над какими-нибудь старухами и в конце концов остаться с жилплощадью.

— Или выходите замуж, — заключил он, — за мужчин любимых и богатых.

— Где ж их взять? — отшучивались женщины. — Сейчас ведь мужчины не спешат жениться. Зачем взваливать обузу? А безотказных девчонок и так полно.

Председатель райисполкома выслушал женщин:

— Ну что ж, работницы вы наши. Поможем. Я дам команду.

Жене подыскали девяностолетнюю старуху. Старуха занимала две комнаты на первом этаже деревянного особняка, который до революции принадлежал ей целиком. Женя готовила старухе завтрак, а по вечерам писала под диктовку письма ее родственникам во Францию. Через полгода старуха умерла, и Женя стала владелицей двух комнат. Она щедро отметила событие, пригласив всех сотрудников собеса, а позднее перетащила на эту площадь чуть ли не половину своей деревни.

Цилии нашли больную женщину, но в тот момент, когда оформляли опекунство, женщину положили в больницу, и вскоре она умерла. Цилия только и успела к ней сходить в больницу два раза; передачу приняли, а в палату не пустили; так и не увидела Цилия свою опекаемую, а комнату получила — исполком оформил задним числом. Соседи заворчали:

— Ишь, ни разу старуху не видела, теперь заимела площадь! Мы всю жизнь на жилье положили, а ей, свистушке, просто даром дали!

Где им было знать, сколько Цилия натерпелась до этого.

Ольге досталась семидесятивосьмилетняя Елена Глебовна, проживающая в маленькой комнате коммунальной квартиры, заставленной ящиками и коробками. Квартира находилась на первом этаже, в ней, кроме старухи, проживали еще две семьи; в квартире не было ни горячей воды, ни телефона, но все-таки имелся водопровод и туалет, а Ольга уже забыла, что это такое — и в Аметьево, и в Ашукино, и в Ховрино за водой ходили на колонку, а туалетом служила пристройка за сараем. Елена Глебовна была частично парализованной, и большую часть времени лежала на кровати, нередко ходила под себя, случались с ней и припадки.

Прописавшись у опекаемой, Ольга привезла свои вещи, купила две раскладушки для себя и сына, и поставила их у окна. Наконец, через двадцать с лишним лет, она снова оказалась в Москве.

Елена Глебовна встретила Ольгу приветливо:

— Вот теперь у меня есть дочка и внук. Тебе много хлопотать обо мне не придется. Я скоро Богу душу отдам, комната тебе останется. Всю жизнь будешь меня благодарить…

Теперь во время обеденного перерыва Ольга прибегала с работы и кормила Елену Глебовну из ложки, меняла ей простыни, выводила на улицу, усаживала на стул перед окном и пела ее любимую украинскую песню.