Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)

— Помогать надо тем, кто идет к цели, а не бездельникам разным. Поддерживать надо бесстрашных, нетерпеливых, первооткрывателей, идущих впереди. Им уготовлены удары судьбы, и зависть, и непонимание…

Почему-то теперь, после смерти мужа, Ольга видела его совсем не таким, каким он был последние годы — не беспомощным, апатичным, подавленным, а энергичным, веселым, совершенно непьющим… Он являлся на фоне ненастной погоды: то в дождь — спешил домой и издали махал ей рукой, как когда-то в давние годы, то одиноко стоял под снегопадом, и улыбался, и звал ее, и внимательно выслушивал, когда она подходила, и жалел, и приободрял — не она его, как было всегда, а он ее!

В середине зимы Ольга перевелась со скорых поездов в проводники пригородных электричек, добилась перевода дочери в больницу на соседней станции Абрамцево и решила обменять жилплощадь на меньшую, но ближе к городу; два месяца давала объявления, но Ашукино не считалось дачным местом, и забираться в полупоселок-полудеревню никто не хотел. Однажды Ольга даже нашла пожилую пару, которая была не прочь обменяться, но, когда уже приготовили документы, в нотариальной конторе сказали:

— Вам не разрешат, не утвердят обмен. Из пригорода выезжают два человека, а въезжают из области четыре.

— Так ведь меняются семьи! — возмутилась Ольга. — И обе семьи устраивает обмен. Что вы выдумываете разные трудности людям, делаете все, чтобы они помучились, треплете им нервы?! Что это за закон такой?! Безобразие!

Летом Ольга просто продала комнаты за полцены от той суммы, за которую купила, но предварительно сняла комнату в Ховрино — пригороде Москвы, четвертой станции от Ленинградского вокзала.

От платформы к Ховрино дорога шла по низине среди тополей, по деревянному мосту через заросшую речушку и дальше в гору вдоль построек и заборов. В Ховрино можно было приехать и с другой стороны, от конечной станции метро «Сокол» на троллейбусе до конца и дальше пешком через поле, где пролегала узкоколейка, по которой «кукушка» возила вагонетки с глиной от карьера к кирпичному заводу. Опять железные дороги, кирпичные заводы, деревянный дом, печь, дрова, колодец, но близость города чувствовалась — вдоль заборов тянулись асфальтированные тропы. Чтобы совсем ощущать себя москвичкой, теперь в город Ольга ездила не на электричке, а на троллейбусе.

Снова Ольга занялась пропиской, ездила в областную милицию, доказывала начальнику управления, что они «коренные москвичи», но в ответ слышала:

— Вы давно потеряли право на проживание в столице.

— Что значит потеряла право на проживание?! — негодовала Ольга. — Что за довод?! Это я-то, коренная москвичка?! Да, я уверена, сейчас в Москве больше половины приезжих. Разных изворотливых, которые первыми успели приехать. Но как быть эвакуированным?! Им так и остаться на чужбине до конца своих дней?! Что за чушь!

— В Москву въезд ограничен, — твердил начальник. — И скажите спасибо, что вас еще прописали в Подмосковье.

— Как вы смеете так со мной говорить?! Я коренная москвичка! Мои предки лежат на московских кладбищах, и меня вы обязаны прописать! А в таком тоне разговаривайте со своей женой, если она у вас есть!

— Разговор окончен, — начальник махнул рукой. — Попросите следующего!

— Я буду на вас жаловаться! Такое впечатление, что вы здесь сидите только для того, чтобы отравлять людям жизнь! — Ольга хлопнула дверью.

«Говорят-то со мной — прямо отмахиваются как от назойливой мухи! Говорят пренебрежительно, казенно, ни одного живого человеческого слова, любезной улыбки. И прямо упиваются властью. У них ни жалости, ни сострадания. Да и откуда? Сострадание есть у тех, кто знает, что такое страдание. А эти живут припеваючи… И почему вообще: как начальник, так невежественный, полуграмотный?! И надо же, от росчерка такой тупой рожи зависит моя судьба! — впервые, несвойственная ей злость, охватила Ольгу. — У власти должны стоять самые талантливые, самые честные и добрые люди. А то, что всякие бездушные типы занимают ответственные посты — это против природы… Даже у животных вожаки самые умные и сильные… Прав был мой муж, какой-то нелепый у нас строй. Но я не отступлюсь!»

Ольга пришла в приемную к министру внутренних дел и добилась своего — ее с сыном прописали.

Хозяин, у которого Ольга сняла комнату, был старый холостяк, крохобор и скряга: весь день торчал на крыльце и осматривал сад, как бы кто не влез, не сорвал цветы. Ему всюду мерещились грабители, он постоянно озирался, на знакомых и незнакомых посматривал с подозрительным прищуром; он напоминал камбалу, которая сверху темная от одних врагов, а снизу белая — от других. Круглый год хозяин продавал цветы — зимой в горшках, ранней весной — выращенные в теплице, летом и осенью — садовые. Он неплохо зарабатывал на цветах и квартирантах, но ему не давала покоя мечта о доме на Кавказе.

— Весной один тюльпанчик стоит рубль, — доверительно сообщил он Ольге. — Представляешь, сколько можно заработать, если продать миллион тюльпанов?

Этот зануда каждый вечер заходил к Ольге и изводил ее болтовней о своих прикидках и выкладках, вкрадчиво говорил о том, что «сидит» на диете, пьет соки, дышит по системе индийских врачей… «Удивительно, — думала Ольга, — о своем здоровье особенно печется тот, кто живет только для себя, разные посредственности, которые никому не приносят пользы, чья жизнь не представляет никакой ценности для общества. Ведь у него ни жены, ни детей нет. И даже никакого живого существа. Хотя бы кошку завел… И зачем ему много денег?! Взять с собой в гроб? И вот такие, как правило, долго живут. А тот, кто живет для других, быстро сгорает. Как все-таки это несправедливо».

Несмотря на возраст, Ольга была еще довольно красивой женщиной, но ни в то время, ни позднее ее не посещали мысли о новом замужестве.

— Все равно я никогда не встречу такого человека, как мой муж, — говорила она сестре Ксении. — Сейчас меня окружают интересные люди, начальники поездов, управлений, они ухаживают за мной, но я никого из них не могу даже рядом поставить со своим мужем. Он был необыкновенным человеком. Немного слабым… Ведь в нашей жизни нужно быть сильным, упорным, а он не умел пробиваться, расталкивая других локтями, как это делают многие. Он был застенчивым, интеллигентным… И таким умным, порядочным… Он не сумел одолеть несправедливость, тяготы жизни и отчаялся. Ему не хватило последнего усилия, ведь мы уже почти выкарабкались из тяжелого положения, остался последний шаг… Ужасно обидно!.. Ну да бог с ним!.. И я, конечно, кое в чем виновата. Хотела, чтобы он изменился, стал настойчивым, пробивным, но ведь это невозможно, нельзя идти против природы… Мне бы бросить к черту эту железную дорогу, помочь ему, быть с ним рядом… Но с другой стороны — я хотела получить квартиру в Москве, и у меня на руках были больная дочь и младший сын, не могла же я разорваться?

— Анатолий не хотел уезжать из Казани, — говорила Ксения. — Переезд для него стал стрессом… Там, на заводе, у него были старые знакомые, общество. И у вас был собственный дом, налаженный быт — чего еще надо? А здесь вы скитаетесь по чужим домам и неизвестно, когда ты получишь комнату. Может, и вообще не получишь, здесь за жилье люди дерутся.

— Получу, вот посмотришь!.. Хм, остаться в Казани! Что ты говоришь?! Там мы все постепенно зачахли бы от тоски и безысходности. Этого я не простила бы себе никогда. Тебе здесь хорошо рассуждать, ты не представляешь, каково жить в захолустье, быть оторванными от родины, от культуры. А теперь хотя бы мои дети будут жить достойной жизнью. Именно там, в Казани, Толя и сломался, и сюда приехал уже больным. Я абсолютно уверена, если бы мы жили здесь, этого не произошло бы.

Ольга работала на электропоездах то проводницей, то кондуктором, часто ночевала в Пушкино, Мытищах — первые составы выходили на линию в четыре утра… Больше всего она любила работу кондуктора — на перегонах было время помечтать. Дав сигнал отправления, она закуривала и представляла семью в уютной квартире где-нибудь у Чистых прудов; представляла Анатолия трезвого, улыбающегося; он приходил усталый с работы, ужинал, перелистывал «Вечерку» и журнал «Техника — молодежи», потом работал за чертежной доской, а перед сном читал книги из заводской библиотеки… «Бог с ним, с Толей, пусть выпивал бы, лишь бы был жив», — бормотала Ольга… Она видела здоровую дочь; девчушка прибегала из школы, кидала на диван портфель, объявляла об очередной пятерке, снимала школьную форму, обедала, рассказывала о занятиях в вокальном кружке… Видела старшего сына с дипломом художника, а младшего — с аттестатом зрелости… Каждому из родных Ольга уготавливала счастливую судьбу и каждую из них проживала отдельно, неторопливо, придумывая множество подробностей, и только когда уже ничего не могла добавить к тому или иному эпизоду, бережно откладывала его в тайник памяти. С каждым днем эти мечты все больше распаляли воображение Ольги, она уже мечтала по пути на работу, в магазин и во время поездок к дочери; с ней случилась великолепная несуразность — такая жизнелюбивая, она вдруг стала жить вне реальности, в мире иллюзий и была от этого счастлива, только ее улыбка, когда-то широкая и лучезарная, уступила место горькой полуусмешке, и она все больше становилась рассеянной. Житейские заботы то и дело возвращали Ольгу в реальность, но в дальнейшем она так и не смогла отказаться от этих представлений и до конца своих дней жила на грани фантазий и реальностей, как бы двойной жизнью, и та, вторая — ее настоящая жизнь — была чем-то вроде хорошо отснятой цветной пленки, которую отдали проявить неумелому мастеру и потому на ней все вышло мрачным, черно-белым, а местами и вовсе не вышло ничего.