Время спать

— Да, — соглашаюсь я, отвечая на рукопожатие и удерживаясь от вопроса: «А где же Аврил?»

Оглядев всех присутствующих, говорю:

— Это Дина, сестра Элис.

Я чувствую, что она прячется за моей спиной, замкнутая и смущенная. Тетушка Ади одним взмахом руки перекидывает мост через пропасть, разделяющую ее и нас.

— Здравствуйте, — подставляет она Дине щеку для поцелуя.

Мне почему-то в голову приходит кошмарная картина, как тетушка Ади собирает всю отвисающую кожу и закидывает себе на голову, на манер лысеющих людей, которые зачесывают волосы, прикрывая лысину.

— Конечно, не самый радостный повод, но… — пожимает плечами тетушка Ади.

Дина понимающе улыбается; я беру ее за руку, и родственники расступаются, пропуская нас в следующий круг печали, хотя я и замечаю, как Саймон в открытую переводит взгляд с Элис на Дину и обратно — подразумевалось, что от моих глаз это не ускользнет. В самом центре сакрального круга стоят Бен, Элис, мать, отец и ребе Луис Файн; похоть и религиозность уступают место природному инстинкту — сначала я смотрю на маму.

— Ах, Габриель, — говорит она.

Уже, наверное, не в первый за сегодня раз расплакавшись, она подходит ко мне и обнимает, а я, тупой, ни на что не годный урод, даже не знаю, что сделать в ответ, потому что между нами — стена. Я не привык к тому, что она показывает свои эмоции, поэтому я напрягаюсь и укрепляю стену цементом. Ее тело подергивается на моем плече от всхлипов, а я гляжу на отца в темно-красном фланелевом костюме, который бы и клоун не стал носить; со стороны может показаться, будто он специально так оделся, чтобы всех оскорбить, но на самом деле другого костюма у него просто нет. Глаза у отца бегают: ему неприятно испытывать любые другие эмоции, кроме гнева.

— Что у тебя с лицом? — беспокоится Элис.

На ней черное шелковое платье до колена и шапочка из ненатурального меха в цвет платья — она потрясающе выглядит, неимоверно сексуально.

— Потом расскажу, — отвечаю я.

Мама отходит от меня и чуть выворачивает манжеты блузки — Мутти любила так делать, — пытаясь вытереть ими слезы, но они уже мокрые насквозь.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать об этом от полиции, — всхлипывает она.

Мама тогда была в Ганновере на посвященном дирижаблям съезде; где был отец, я не знаю — может, он узнал из своих источников и отправился праздновать это событие, — а поскольку в «Лив Дашем» с ним тоже не смогли связаться, им пришлось позвонить в полицию, которая по ошибке пришла ко мне как к ближайшему родственнику.

— Ничего, — отвечаю я, отходя к Бену и вставая рядом с ним, в то время как Дина делает то же самое, только с Элис.

Ребе Файн, невысокий коренастый человек с непременной для раввина бородой и в очках, откашливается и кладет руку на мамино плечо.

— Надо начинать, — объясняет он.

Она кивает, и наша процессия медленно тянется по кладбищу. Мы проходим мимо могил, сотен могил. Лицо земли усыпано этими бугорками — словно у нее аллергия.

На еврейских похоронах есть традиция: после того как гроб опустят в могилу, засыпать ее начинают самые близкие родственники. Не знаю, это такая терапия или нет, но могу поручиться, ничто так ясно не напоминает о том, что ты смертен, как даже недолгое закапывание могилы, — как только отец отдает мне лопату, я явственно слышу воронов, каркающих в моей душе. Нагнувшись, чтобы захватить лопатой увесистый ком земли, я вдруг замечаю что-то на гробе, что-то похожее на надпись. Так и есть: черным маркером на бледном сосновом гробе написано: «Ева Баумгарт». Быть того не может.

То есть это, конечно, лучше, чем похоронить не того человека, но к самим похоронам можно было стереть надпись мокрой тряпочкой. Что-то в несчастных каракулях начинает меня злить: я так и вижу пальцы работника похоронного бюро, ползущие по списку с ничего не значащими именами и потом держащие надписывающий еще одно ничего не значащее имя на гробе маркер, забывшие стереть имя перед тем, как гроб опустят в могилу. Но злюсь я не на этого человека, а на смерть, на ее обыденность, на то, что появляются люди, профессионально обращающиеся с нею. Резко сбрасываю землю в могилу и вижу, как имя Мутти скрывается под комком грязи; а в это время настоящие могильщики сидят, развалившись, на камнях неподалеку и лениво наблюдают за происходящим в ожидании того момента, когда мы закончим с этими дурацкими традициями и они смогут по-настоящему приняться за дело.

Я протягиваю лопату Бену и отхожу от могилы. Края рукавов моего костюма в грязи. Это он должен был первым взять лопату, и не только потому, что он старше, — он верит в осмысленность этого ритуала, по крайней мере, последние несколько месяцев. Когда мы читали Кадиш, оказалось, что он знает эту молитву наизусть, а мне пришлось зачитывать ее по бумажке, где была записана транскрипция. Ребе Файн, встав на достаточно безопасном для своих траурных одежд расстоянии от могилы, говорит нараспев:

— Барух ха шем, ха Леви, ха Шоа, Адони.

Бен откладывает лопату, и мы, ближайшие родственники, выстраиваемся в ряд, чтобы все остальные могли подойти и пожать нам руки.

— Симха, — говорят они один за другим. — Симха. Симха.

Это значит «праздник, радость», то есть «в следующий раз мы встретимся по другому поводу». А мне нравится это типично еврейское предчувствие отложенного счастья, понимание, что сейчас все плохо, но будет лучше — и не в другой жизни, а в этой, в этом самом мире, в этом самом месте, в Виллесдене, в Бухенвальде. Я не знаю имен всех тех стариков, которые жмут мне руку, но одного человека узнаю, хотя он, несмотря на удивительно широко раскрытые глаза, меня не узнает, — это мистер Фингельстон.

— Симха, — говорит он очень грустным голосом. — Она была хорошей женщиной.

Он тоньше, чем я его запомнил, тонет в своем коричневом костюме, как те чернокожие ребята на платформе. Мистер Фингельстон зачем-то сильно сжимает мне руку, как человек, который последние остатки сил приберегает для рукопожатий; он отпускает мою руку и уходит. Его появление заставляет меня вспомнить о том, что кое-кого здесь нет; я оглядываю кладбище.

— Симха, — доносится до меня тоненький голосок с немецким акцентом.

— Клойстер-роуд, 193. Это совсем рядом с шоссе А40, — доносится до меня очень похожий голос.

Смотрю вниз: Лидия и Лотте Фриндель, одна опирается на две палочки, другая в кресле-каталке. Они ждут моего ответа. Я замечаю человека, которого ищу, метрах в ста отсюда под статуей что-то возвещающего ангела.

— Извините, — говорю я и убегаю от них. Думаю, Мутти бы меня поняла.

Земля под ногами сырая, так что я оставляю следы в траве, когда бегу мимо могил к Милли Гильдарт. Когда подбегаю поближе, то замечаю, что, хоть я и загораживаю ей вид, она глядит прямо, туда, где похороны. У Милли настолько сосредоточенный вид, что можно подумать, будто она прицеливается.

— Здравствуйте, Милли, — говорю, задыхаясь.

Я настолько резко остановился, что даже немного проскользил по земле.

— Габриель… — откликается она, кивая головой, но не отводя взгляда.

В голову вдруг приходит мысль, что, хотя я и несся сюда как очумелый, сказать мне ей особенно нечего.

— Э… а почему вы не присоединитесь к нам?

Ничего более удачного мне в голову не пришло.

— Я не очень люблю похороны.

— А кто любит?

Милли поворачивается; зрачки у нее расширяются от смены фокуса.

— Твоя тетушка Ади. Эта сука обожает похороны.

Все ее существо излучает темную ярость, нашедшую выход в бранном слове. Она пошла даже дальше, чем завещал Дилан Томас.

— Даже похороны собственной сестры? — спрашиваю я, стараясь скрыть удивление от того, как выругалась восьмидесятидвухлетняя женщина.

— Иногда люди так сильно отдаляются друг от друга, что даже смерть не может ничего изменить.

— Ну, да… — мнусь я, не зная, что можно ответить такого же неопределенного.