Апрельская ведьма

В Стефана были влюблены все девочки интерната. Без исключения. Я была не настолько глупа, чтобы рассчитывать, что он когда-нибудь со мной хотя бы заговорит, но мне нравилось просто думать о нем. Иногда я даже сочиняла себе что-то вроде сна: в нем два наших кресла выкатывали в сад и ставили рядом под большим дубом, и Стефан читал Дезире свое последнее стихотворение, а его рука робко искала ее руку, и в листве над их головами вздыхал ветер...

Вот в такую-то минуту я и услышала это в первый раз. Незнакомое дыхание.

Я не слышала, как открылась и закрылась дверь, не слышала ни шагов по линолеуму, ни даже слабого шелеста рукава о рубашку. Единственным звуком было это глубокое дыхание. Похожее на вздох.

В палате было темно, но не настолько, чтобы не различать теней и очертаний. Однако я не сразу смогла разглядеть эту новую тень возле двери. Совершенно неподвижную — и все-таки, несомненно, то были очертания живого существа. Очень чуткого существа.

Казалось, оно ощутило мой взгляд. В тот самый миг, когда я разглядела тень, оно поняло, что я не сплю. Но не испугалось и, вместо того чтобы отступить в темноту, сделало шаг вперед, и я снова услышала его дыхание. Тяжелое, сопящее.

Теперь уже бодрствовала не я одна. Я слышала, как зашуршала простыней Элсегерд, потом приглушенный звук донесся из Агнетиной кровати. Только Тигровая Мария продолжала спать — хоть и не так глубоко, как прежде. Она ворочалась во сне и дышала так, словно вот-вот проснется.

А тень и хотела, чтобы мы все проснулись. Шелестящим шагом она скользила от кровати к кровати, словно желая удостовериться, что все мы готовы увидеть и услышать то, что сейчас произойдет впервые и потом будет происходить каждую ночь много месяцев подряд. Сначала тень встала в ногах у Элсегерд, потом у Агнеты, потом у меня. Она положила ладонь на спинку кровати и осторожно потрясла, так что по всей кровати пробежала дрожь. То была угроза, предостережение. Я не смела пошевелиться, только зажмурилась, так что мои глаза превратились в узкие щелочки, сквозь которые я пыталась разглядеть как можно больше. Напрасно: лица видно не было. Стоявший передо мной был только тенью.

Но вот он повернулся ко мне спиной и пошел к кровати Тигровой Марии, встал сбоку и поднял руку благословляющим жестом.

— О Мария, — прошептал голос во мраке. — Ангел мой, моя тигровая лилия! Сучка моя! Моя слюнявая маленькая пиз...

Уже потом, когда дверь закрылась и шаркающие шаги в коридоре смолкли, мы целую вечность лежали молча, уставясь в темноту. Слышен был единственный звук, слабое поскрипыванье, доносившееся с кровати Агнеты, — но такое пронзительное, что оно раздирало мне барабанные перепонки и гвоздем вонзалось в голову. Под конец это сделалось невыносимо. Я попыталась зажать уши ладонями, но спазм разбросал мои руки в разные стороны, так что скрежещущий звук все лез и лез в голову. И вдруг я услышала, что скриплю я сама, что из моего собственного горла исходит такой же точно душераздирающий звук.

И тогда Элсегерд сделала неслыханное, нарушила самый страшный запрет. Она зажгла свет, нащупала свой костыль и встала с постели. За подобное полагалось суровое наказание. По ночам в учреждении посторонних не было, и тогда вступали в силу былые порядки.

Я никогда не забуду, как она стояла, пошатываясь, покачиваясь, опираясь на костыль, поправляя рукой пепельного цвета челку. В этот миг Элсегерд была прекрасна: лицо — белое, а глаза — глубокие и черные. Ни слова не говоря, она заковыляла к кровати Тигровой Марии и взялась за скомканный пододеяльник, сняла его, встряхнула, вывернула, снова надела на одеяло и, расправив его на неподвижном Мариином теле, заботливо подоткнула.

Вытянув шею, я смотрела на Тигровую Марию. Она лежала неподвижно, как кукла, и, улыбаясь, таращилась в потолок.

Однажды много лет спустя, когда я уже уехала из пансионата специального обслуживания и несколько лет как жила в собственной квартире, на моем пороге однажды появилась незнакомая женщина. Она была в коричневом пальто, и я помню, что цвет его меня поразил. Я не могла себе представить, что коричневый цвет бывает таким ярким. Но это пальто казалось настолько ярким, что мешало рассмотреть, на ком оно надето.

— Привет, Дезире, — сказала женщина. — Не узнаешь меня?

Я в недоумении захлопала глазами. Элсегерд?

— Помнишь меня, — откликнулась она и сделала несколько шагов в мою гостиную. Она по-прежнему прихрамывала, но теперь обходилась только тростью. — Мы лежали в одной палате — в интернате для детей-инвалидов...

Я удивилась. Мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь снова увижу Элсегерд или Агнету. Мы расставались навсегда — таким, как мы, не позволено самим решать свою судьбу. Агнета исчезла еще прежде, чем не стало Тигровой Марии, а Элсегерд — почти сразу после этого. Ее даже не было на похоронах. Несмотря на юный возраст, ей предстояло продолжить учебу в самом настоящем Высшем Народном училище. В те последние дни ее бросало то в смех, то в слезы, и если одно мгновение она ликовала при мысли о скором освобождении, то в другое снова принималась горевать по Тигровой Марии.

И вот теперь она сидела в моей гостиной, в обитом светлой тканью кресле, специально купленном мною на днях — чтобы было куда сажать моих гостей. К тому времени я уже пять лет жила в своей квартире и все-таки по-прежнему наслаждалась этим словом — «мой». Моя квартира. Мое кресло. Мои гости.

— О, — произнесла Элсегерд, расстегивая пальто и одновременно окидывая комнату взглядом. — Как тут у тебя хорошо. Так светло и красиво!

Стоял ослепительный зимний день, из тех, когда сверкающие пылинки носятся в солнечном луче поверх паркета и когда я больше, чем обычно, упивалась всеми оттенками моих ярких гардин. В то время я часто любовалась моими гардинами — признаться, иной раз это уже отдавало фетишизмом. Но и все остальное в моей комнате было чудесно — светлый стол из березы, красный диван, битком набитые книжные полки. И тряпичный коврик, разумеется, ручной работы, купленный мной по сходной цене благодаря связям Хубертссона в Объединении народных промыслов.

Меня до того распирала гордость за мою нарядную гостиную, что поначалу я даже не заметила, что виднелось под пальто у Элсегерд. А когда увидела, у меня захватило дух: круглый белый воротничок поверх черной блузы. Тогда я еще могла схватить рукой свой мундштук и, сунув его в рот, выдула:

— Ты что же, священник?

Элсегерд, потупившись, принялась расправлять свою юбку — совсем как маленькая девочка.

— М-м-м... Меня рукоположили в прошлом году... Поэтому я и приехала в Вадстену. Экуменическая конференция — слышала, наверное? Ну да сегодня я решила прогулять — ради тебя.

Я вытянула руку как могла дальше и коснулась ее руки:

— Я рада, что ты зашла.

Поспешно взглянув на экран, она улыбнулась:

— И я рада. Думаю, мы могли бы задним числом отпраздновать твой день рождения. Я купила «наполеоны»...

Рассмеявшись, я выдула в ответ:

— Так ты до сих пор помнишь? Что я их заказывала каждый год себе в подарок?

— М-м-м... Со стороны Агнетиной мамы это было очень мило — устраивать нам дни рождения. Всем четверым...

— А помнишь, Тигровая Мария заказала себе корону, как у принцессы?

Глаза Элсегерд влажно блеснули, она отвела взгляд.

— Так мне поставить кофе? — спросила она. — Или сама справишься?

Включив мотор, я поехала в кресле на кухню.

И только много часов спустя, когда уже смеркалось, Элсегерд наконец смогла говорить о Тигровой Марии.

— Я думаю о ней каждый день. — Она снова принялась теребить юбку. — О том, что это моя вина...

Экран моего монитора оставался темным.

— Понимаешь — ты же ничего не могла поделать, не могла даже рассказать... А у Агнеты силенок было маловато, какой с нее спрос. Я была старше и здоровее вас всех — могла бы понять, что она же умрет...