Царь-дерево

В Цзюйцзюй рано проявилась добродетельная натура. Она часто заходила в дом Пэна помочь с рукоделием, носила в поле воду и еду, работала ловко и аккуратно. Немногословная, при встрече с ним она вежливо называла его «старшим братом», и в ее тихом голосе звучала нежность. Он стал приглядываться к девушке. Пэн вступил в тот возраст, когда начинают думать о них. Сравнивая втайне Цзюйцзюй с другими деревенскими девушками, он радовался — она была красивей всех. В деревне не принято объясняться в любви, взгляды, которыми обмениваются юноша и девушка, красноречивее всяких слов. Он теперь часто не мог оторвать глаз от ее хорошенького личика, от чего она, поймав на себе пылкий взгляд, страшно смущалась и, боясь, что он опять что-нибудь выкинет, зардевшись, резко отворачивалась, задевая его по лицу концами взметнувшихся черных кос…

В начале 1960 года, когда еще стояли холода, его призвали на военные сборы. Он был легко одет, вернулся домой из города больной, метался в жару. Цзюйцзюй навестила его, принесла два красных яблока. В то голодное время, когда не хватало денег даже на хлеб, яблоки были неслыханной роскошью. Когда она протянула ему яблоки, еще хранившие тепло ее рук, он вдруг заметил, что у нее больше нет кос. Сердце у него упало. Как он любил ее длинные красивые волосы!

— Зачем ты отрезала косы?

Она молча улыбнулась в ответ.

— Какая ты!.. — Вдруг его осенило, что Цзюйцзюй продала косы, чтобы купить ему яблоки! Широко открытыми глазами он смотрел на яблоки, на Цзюйцзюй. — Цзюйцзюй, зачем ты так! — рассердился он. Покраснев, она опустила голову. В бедных семьях, где девушку не балуют нарядами и украшениями, она пуще глаза бережет черные блестящие косы, гордость и единственное свое сокровище, а Цзюйцзюй отрезала, продала их, и все ради того, чтобы на прощание он ощутил нежность ее чувства, сладость жизни. Боль пронзила его, он горько заплакал. Цзюйцзюй растерянно склонилась к нему:

— Брат Шукуй… хочешь, я на будущий год отращу новые…

За все годы службы он не смог подарить ей ни лоскута, ни баночки крема, но с этого дня он твердо решил про себя: «Разобьюсь в лепешку, а в этой жизни добуду для нее деньги и почет!» В работе и в военных учениях он не щадил себя, несгибаемая твердость и терпение, унаследованные от отца, бурлачившего с лямкой на спине, помогли ему в трудной солдатской жизни стать победителем, в первый год он был отмечен грамотой за заслуги, на следующий — принят в партию, через три — назначен командиром отделения. Он делал все ради Цзюйцзюй, которая жила в его сердце. В 1963 году в семье готовились к их свадьбе, друзья из отделения накупили подарков. Но случилась беда — наводнением снесло их кирпичный дом с черепичной крышей, который они получили во время аграрной реформы. Семья из семи человек разорилась, осталась без крова. С трудом построили они мазанку, крытую соломой, — временное жилище. А свадьбу пришлось отложить. С тех пор мысль о повышении неотступно преследовала его. Не ради карьеры или наживы, не из тщеславия или желания «вернуться на родину в расшитых одеждах». Все было очень просто: для женитьбы нужен дом, строительство дома требует денег, а ссуду можно получить, имея гарантию кредитоспособности. Такой гарантией могло стать офицерское жалованье. Вот в чем заключалась для него магия повышения. Он был полон уверенности, что командование оценит его.

В ходе «больших учений» 1964 года ударное отделение, которым он командовал, добилось первого места и стало знаменем воинской части, а он — «правой рукой» Го Цзиньтая. Комбат решил, однако, повременить с его выдвижением. У него были свои расчеты: в первой половине 1965 года ударному отделению предстояло провести в военном округе отчетные показательные выступления, и Го опасался, что уход Пэн Шукуя из части поставит под удар боевой дух бойцов и отрицательно скажется на их успехах. Но когда отделение с победой вернулось из округа и вновь встал вопрос о повышении Пэна, «направление ветра» изменилось…

Шли дни, слагаясь в годы, у Пэн Шукуя не осталось ни малейшей надежды на повышение. Любовь, не находя удовлетворения, стала мукой. В 1967 году, приехав на побывку к родным, он, стыдясь, избегал встреч с Цзюйцзюй. Она сама пришла навестить и успокоить его. Летним вечером накануне отъезда она позвала его за околицу на берег реки. Отгороженные от всех густым кустарником рогозы, они долго сидели на берегу, не произнося ни слова. Все, что можно было сказать друг другу, они уже сказали, а о сокровенной боли никто из них не хотел болтать попусту. Он понимал, что творится в душе Цзюйцзюй. В свои двадцать четыре года она могла бы уже быть матерью двоих детей. А свадьба все откладывалась и откладывалась, и зря пропадала ее молодость. В каком неоплатном долгу он у нее! И чем меньше она корила и попрекала его, тем невыносимее ощущал он этот долг.

Ночь, тишина. Слышно только журчание воды. Издалека гулко доносятся припевки лодочников, и опять все тихо, тихо кругом…

— Эх, лучше уж пойти с бечевой, — вздыхает Пэн.

— Я… не корю тебя, — с болью отзывается Цзюйцзюй.

— Нет… — сжав ее руку, говорит Пэн, — я сам так думаю…

— Не думай… помнишь песню, что пела мама?

И склонив голову ему на плечо, она тихо запела:

То была заунывная, печальная песня, которую пели в бурлацких семьях из поколения в поколение, в ней были запечатлены для Цзюйцзюй надсадный тяжкий труд отца, неизбывная скорбь матери. В ее представлении лямка за спиной и горе были неразлучными спутниками.

— Будь спокоен, — мягко говорила девушка, — я буду ждать тебя всю жизнь.

— Цзюйцзюй, я виноват перед тобой…

— Опять ты за свое! Жарко, я вся вспотела. — Она нарочно сменила тему разговора.

— Искупайся, я покараулю!

И он отвел глаза. Далеко на реке то ярко, то тускло мигали фонари на рыбачьих лодках. Но обострившимся слухом он «подглядел» каждое ее движение. Раздался шорох. Она спустилась к воде.

— Потри мне спину!

Он взглянул вниз: Цзюйцзюй стояла боком к нему, по пояс в воде, прикрывая руками грудь. Полные белые плечи, залитые светом луны, ослепили его. Скинув одежду, он сбежал вниз. Сердце бешено колотилось. Осторожно окатив ее пригоршней воды, он слегка дотронулся своей грубой рукой до ее гладкой спины. Рука его дрожала, он почувствовал, как девушка тоже вздрогнула всем телом. Пэн с трудом владел собой, кровь закипела в нем, охваченный страстью, он повернул к себе девушку и крепко сжал в объятиях. Цзюйцзюй бессильно повисла на его руках, вдруг всхлипнула и тихо заплакала. Он совсем смешался, на ум пришла его бесстыдная детская выходка. Вот и сейчас он снова обидел Цзюйцзюй… Срам, позор! Он готов был провалиться сквозь землю. Здоровенный верзила, который не может справить дом и привести в него жену и у которого еще хватает совести на такой циничный поступок — по-воровски овладеть девушкой, чтобы утолить свои физиологические потребности. Какое скотство, какой стыд! Руки, державшие Цзюйцзюй за талию, упали. Он резко отвернулся, плечи его вздрагивали.

— Шукуй, не надо, — с болью сказала она.

Наивная Цзюйцзюй мечтала на прощанье подарить себя возлюбленному. Она не хотела, чтобы он страдал, и готова была на все ради него. С силой она повернула к себе его голову, поцеловала в губы, глаза… Спокойно лился ровный свет луны. В мутных водах древней Юньхэ Пэн крепко сжимал в объятиях Цзюйцзюй, и сердце его обливалось слезами…

— Пора кушать, командир, — тихо окликнул его Сунь Дачжуан. С полной миской он стоял у его койки.

— Отстань! — не шелохнувшись и не открывая глаз, бросил Пэн Шукуй. Он лежал на боку все в той же позе, лицом к стене. Вдруг его кольнуло, что перед ним Сунь Дачжуан, и он почувствовал неловкость. Дачжуан был солдатом из его отделения, и Пэн лучше других знал, каким обездоленным было его прошлое. Устыдившись, что сорвал злобу на человеке, еще более несчастном, чем он сам, Пэн вскочил, взял из рук Дачжуана миску. — Дачжуан, ты тоже иди есть… иди, — мягко сказал он. Затем попытался улыбнуться, но в носу предательски защекотало, и он поспешил опустить голову.