Сколь это по-немецки

А как вам понравилась квартира, в которой вы остановились? спросил Ульриха мэр.

Очень удобная.

Это хорошо, сказал мэр.

Я же понимал, что так Ульриху будет куда свободнее, вмешался Хельмут.

Конечно, откликнулся мэр. Приходишь и уходишь когда заблагорассудится.

Позже встаешь, сказал Ульрих.

Приглашаешь кого-нибудь на вечер, подколол Хельмут.

Мэр рассмеялся. Дайте нам знать, когда у вас будет вечеринка.

Он слишком скрытен, сказал его брат. Он держит все про себя.

А, он не любит делиться.

Делиться? Ульрих не поделился бы с вами и плиткой шоколада, не говоря уже о женщине.

Разве женщинами делятся? поинтересовался Ульрих.

Что я вам говорил, сказал Хельмут. Опять смех.

Мэр чуть повернул голову — проверить, не слышал ли их кто.

Ну а теперь шутки по боку, сказал Хельмут, сурово глядя на своего брата. Ты хочешь виноградный рулет или миндальное? Что ты посоветуешь, Франц?

Ja, herr ober, поддакнул мэр. Мы в ваших руках.

Едва заметная улыбка потревожила плотно сжатые губы Франца. Требовалось проявить определенное легкомыслие. Господа обсуждали достоинства шоколадного мусса, яблочного пирога со сливками, пирожного с кремом мокко, захеровского торта и, наконец, шварцвальдского вишневого торта.

Как? У вас есть шварцвальдский вишневый торт?

Мэр наслаждался удивлением Ульриха: В Брумхольдштейне, знаете ли, далеко не все выставлено напоказ.

Франц, сжимая в руках небольшое серебряное блюдо, замер как истукан слева от них.

До завтра, сказал Хельмут.

До завтра, сударь, сказал Франц.

У меня голова раскалывается от боли, пожаловался Хельмут, когда они вышли из «Сливы».

Так не надо возвращаться на службу, посоветовал мэр. Пройдитесь с Анной по лесу. Он подмигнул Ульриху. Это лучшее лекарство.

Хорошо, я, наверное, последую вашему совету, нерешительно посмотрел на Ульриха Хельмут. Ты ведь найдешь, чем тебе заняться?

Я собираюсь обследовать Брумхольдштейн.

Вам не нужен кто-нибудь в помощь? спросил мэр.

Не помешало бы. В другой раз, наверно.

Мы хотели бы позвать вас на обед, извиняющимся голосом объяснил мэр, но у нас как раз красят дом.

Этим надо будет потом заняться и мне, сказал Хельмут. Покрасить жилье. Тут только одна проблема. Я не выношу запаха краски.

Они расстались на площади, и каждый пошел своей дорогой. Когда Ульрих взглянул в направлении «Сливы», он увидел, что Франц все еще стоит у входа, уставившись им вслед. Что у него на уме? подумал он.

Что знает Франц?

На самом деле ближайшим соседям Франца вовсе незачем смотреть в сторону, тем самым стараясь с ним не здороваться, когда он выходит из дому, но именно так они и поступают. Он это знает. Он между делом упоминает об этом своей жене Дорис. Он говорит ей, я готов поверить, что у наших дорогих соседей что-то на уме. Им, должно быть, стыдно за то, что они сделали или сказали, коли стоит мне их увидеть, как они отворачиваются, лишь бы меня не заметить. Я не видел их лиц уже месяцев шесть. И представь, мне нет никакой охоты видеть эти рожи. Я не хочу видеть самодовольно-пренебрежительное выражение удовлетворенности на их налитых пивом лицах, но у меня возникает отчетливое впечатление, что, отворачиваясь, они пытаются мне что-то сообщить. Не могу догадаться, что именно?

Что отвечала Дорис? Дорис была немногословна, зная, как он может возбудиться. Как легко что-либо сказанное ею без всякой задней мысли способно вызвать у него жуткую ярость. Как внезапно он мог раскалиться из-за одного слова, одного-единственного слова. И потому она помалкивала. Но вот в постели она куда красноречивее. Тут-то она говорит. Тут она шепчет ему на ухо. Тут она рассказывает ему о том, что он всегда знал. Но на кухне или в гостиной ей кажется, что лучше молчать. Ей кажется, лучше оставаться застенчивой и, несмотря на возраст, кокетливой.

Но что Дорис знает? Многое о садоводстве. Это ее любимое занятие. Когда Франца нет дома, ее всегда легко найти в садике за домом, где она то что-то сажает, то пересаживает. Подрезая, обрывая, пропалывая, напевая при этом про себя. Счастливая душа. Когда она в саду, соседи расслабляются. Весело отвечают на ее подчеркнутое «доброе утро». Они даже обмениваются рецептами. Говорят о чудесной погоде. О новой попытке ускользнуть через стену из Восточной Германии.

Соседи постоянно ходят друг к другу в гости. Сегодня все они в саду слева, назавтра все собираются в саду справа. Каждый раз, когда ее приглашали присоединиться к ним, она неизменно отказывалась. Либо придумывала какую-нибудь отговорку, либо приходила всего на несколько минут. Они понимали. Они слышали, как воет по ночам Франц. Один сосед утверждал, что так воет раненый пес, другой — что это похоже на гиену. Все сошлись на том, что это жалобный крик. Вызывающий глубокое беспокойство. Все на их улице теперь уже поняли, что виновен в нем Франц. Рева. Так они его называли. Рева. И Франц встречал взглядом каждого на улице, будто говоря: Ну-ну, давай же, сделай что-нибудь. Попробуй-ка.

Что еще знает Дорис? Она знает все о первом супружестве Франца, еще одна никогда не всплывающая тема. Обби, когда их изредка навещает, зовет своего отца «Франц», а ее «Дорис». Соседи, которые не раз и не два его видели, не знают, как с ним быть. Он что, племянник? Или кто-то еще? Дорис старается не проявлять чрезмерной заботы, чрезмерной доброты к Обби, потому что Францу это может не понравиться. Обби и так всякий раз напоминает Францу о его первой жене. Красивой, но шлюхе. Но Франц признает, что озадачен нелепым внешним видом Обби. Толстяк, увалень, растяпа. Откуда он такой взялся? Мой сын — недотепа?

Дорис знала, что ее муж садится на автобус в Брумхольдштейн в одиннадцать, как раз вовремя, чтобы, пройдя пешком от кольца автобуса до ресторана, успеть обслужить пришедших на ланч. Для завтрака ресторан открывался только по субботам и воскресеньям, когда посетителям предлагался стол с шампанским. Но, поскольку по воскресеньям Франц был выходным и допоздна работал по субботам, в бранч он обычно на работу не выходил. Что еще она знала? Что его стандартный костюм официанта сидел на нем как перчатка. Она и с закрытыми глазами видела, как он в своей отлично сидящей форме стоит, наполовину скрытый одной из колонн в обеденном зале, наблюдая за столиками с клиентами. Ускользало от Франца немногое. Он стоял там, готовый подать следующее блюдо, готовый услужить немногим своим любимцам, не позволяя себе опуститься до раболепства. Он не лебезил перед клиентами. Он мог бы уже стать метрдотелем, но не был готов — как часто ей говорил — лебезить. Ну как она могла его за это порицать? Уж чем-чем, а его независимостью она гордилась. Не лебезил он и всю войну. Он был одним из немногих, кто вышел из 45-го невредимым и кому при этом не пришлось лебезить ни перед своими офицерами, ни перед СС или Тайной полицией, или перед богатыми родственниками, или перед русскими или американцами. В том, что Франц не будет кланяться до земли, вы могли быть уверены.

У него еще был младший брат в Аргентине, который, несмотря на все былые расхождения, былые стычки, писал Францу длинные письма. Младший брат женился на разведенной аргентинке, у которой было двое детей от первого брака. Она немного говорила по-немецки, а он — по-испански. Они жили в пригороде Буэнос-Айреса. Но что ему известно о жизни? риторически вопрошал Франц. Он живет, укрывшись в своем Буэнос-Айресе. Тем не менее, пусть этого и не признавая, Франц предвкушал получение занятных писем с вложенными в них снимками семьи брата. Его младший брат работал мастером на стекольной фабрике и был заядлым футболистом. В своей команде, A.H.V., Die Alte Herren Vereinigung, он был капитаном. Он никогда не забывал присовокупить любезнейшие приветы в адрес Дорис и постоянно убеждал Франца переехать к нему. Франц всегда сможет получить работу на стекольной фабрике. Ты полюбишь Аргентину, писал он. Вы можете остановиться у нас. Конечно, мне не хватает Германии, но все мои друзья здесь — немцы. Каждое воскресенье мы играем в футбол. В этом сезоне мы нацелились на первое место. Что творилось в голове у Франца, когда он читал эти письма? Что он пишет? всегда спрашивала Дорис. Все как обычно, говорил он и затем неохотно зачитывал ей несколько строк, всякий раз подытоживая: В любом случае я никогда не смогу свыкнуться с пищей. Со всей этой испанской пряной пищей. Никогда.