Безымянное

Когда Бекка наконец подошла, Джек все еще шумно приплясывал в «кенгуру», но отец не повернулся ни на его лепет, ни на ее шаги, ни на их общий силуэт, выросший вдруг перед скамьей.

— Па! — позвала Бекка.

Вот тогда он поднял голову, и в затянувшейся до бесконечности паузе Бекке показалось, что он забыл, как ее зовут.

Он где-то сбился с курса. Забыл, зачем пер напролом вопреки всему в такую даль. Теперь цель казалась просто очередным сражением в бесконечной войне.

Бекка принесла малыша в рюкзачке. Его внука. От этого было ни тепло ни холодно. Она присела рядом на скамью и познакомила их. Тим повторил имя мальчика и одним пальцем осторожно поддел мягкую розовую пятку. Сизое морщинистое лицо озарилось едва заметной улыбкой, но не более. Потом они отправились в клинику. Предостережения и опасения, которые высказывала по дороге Бекка, его не занимали. Хватало более насущных дел: встать со скамьи, двинуться вперед, добраться до места назначения в целости и сохранности, глуша боль, останавливаясь перекусить или попить по необходимости, и выполнить задачу, ради которой он сюда прибыл. Он боялся только одного — что его куда-нибудь понесет. А если и понесет, что ж, днем раньше — днем позже… Куда теперь торопиться?

Бекка вела его по знакомым улицам, будоражившим давние воспоминания. Но даже войдя в здание и шагая по коридору, он все равно думал только о том, чтобы дойти.

Все-таки не особенно он и сбился, потому что, стоило увидеть ее на больничной койке, утонувшую в этом жутком голубом халате, как он мгновенно понял, зачем все это было. Зачем он пустился в путь, зачем так мучился — не ради победы, не ради Господа, не из упрямства, не из гордыни и не из геройства. Он шел к ней, и вот она смотрит на него с кровати. Разделявшее их время и расстояние стерлись, с языка само слетело: «Здравствуй, бананчик!» — а рука потянулась к ее руке.

Она уже давно приготовилась — собралась и настроилась. Отдала все долги и соборовалась в своем личном храме — безбожном, не имеющем ничего общего с теми суевериями, которые городят в отчаянии раковые больные (некоторые в прошлом убежденные атеисты). Она сама слышала от соседки по отделению, что Господь создал рак — оружие замедленного действия — именно для того, чтобы дать неверующим время исправиться. Химия и радиотерапия — это не лечение. Это пробный сеанс того ада, который ждет нераскаявшегося, если он будет упорствовать в своем безбожии.

Когда речь заходит о Боге, человеческая фантазия теряет всякие границы.

Господь, если он действительно есть, — это ответ на терзающий тебя вопрос «почему я болею». Она знала и про дерево, и про змея, и про искушение, и про падение, но это в широком смысле, а ей нужно было обоснование биологического сбоя. Если Бог в мелочах, то пусть Он их и объясняет. Умирающий получает пухлую папку с бумагами, в которых все расписано пошагово — причина появления первой больной клетки, точный миг ее появления, и так далее, и так далее… Дочитываешь, крышка гроба задвигается, и ты отправляешься на вечный покой. Вот предел, до которого она позволяла себе верить во Всевышнего.

Тим, неслышно вошедший в палату, давно исчез из ее жизни. Если он умер, то его муки, надо надеяться, закончились, он получил наконец свое объяснение, свою пухлую папку с перечнем причин (или одной-единственной причиной), механизмов и обоснований. Это меньшее, что Бог может для него сделать.

Это, конечно, просто фантазии, ничем не лучше бредней той соседки о воцерковлении через болезнь. Смерть — тайна, простирающаяся в вечность.

Миниатюрной фигуре Джейн уже просто некуда было таять. Когда она с усилием села в кровати, на шее натянулись жилы. На спине можно было пересчитать все ребра и позвонки в придачу. Волосы она закалывала — чтобы создать какую-то видимость прически. Цветов маловато набралось. Заходил доктор Багдасарян с тюльпанами, бойфренд Бекки прислал смешанный букет, ну и Майкл, разумеется, который по-прежнему ее любит. Она объяснила ему доходчивее некуда, но он, похоже, все равно встанет над гробом и продолжит душить своим навязчивым обожанием. Она этого не хочет. Но от лишних цветов не отказалась бы.

Врачи надеялись на какой-то новый препарат, проходящий клинические испытания. Джейн согласилась поучаствовать.

Хорошо бы, Тим умер где-нибудь в тепле, под крышей. Вероятность, конечно, мала, но другие варианты даже представить страшно — лежать посреди заснеженного пустыря или на чужом пороге в неизвестном городе, пока над остывшим телом не склонится какой-нибудь любопытный и не начнут собираться зеваки. Приедет полиция и не найдет ничего — ни бумажника, ни телефона, а значит, родственникам позвонить некуда. Они с Беккой хоронили его мысленно — заочно, без траура, что, конечно, совсем не дело. И тут он вошел в палату, потрепанный жизнью, тощий, каким никогда не знала его она, хранящая в памяти каждый дюйм его тела; отлученный даже от намека на счастье, переболевший всем, чем только можно, кроме паралича. Ей стоило больших усилий объяснить его появление в палате решимостью любящего сердца, а не милосердием Господним.

Когда Бекка с Джеком ушли, он подставил стул к кровати Джейн и объяснил, где был и как добрался сюда.

— Я уже предполагала самое страшное.

— Что я окажусь живым и буду выглядеть вот так?

Пелена слез, застилавших ее темные, глубоко запавшие глаза, дрогнула, когда губы растянулись в улыбке. Она сжала его оставшиеся пальцы, такие же хрупкие и костлявые, как у нее самой.

— По-моему, ты выглядишь на все сто.

— Лет?

— Ты такой же красавец, как и прежде.

— А вот это уже чистая ложь, — покачал он головой.

Они знакомились заново после долгой разлуки. Поначалу он почти ничего не рассказывал, считая свои дорожные приключения банальными муками выживания. Постепенно к нему привыкли в больнице, где Джейн снова стала называть его мужем, и перестали удивляться, что человек в таком состоянии числится в навещающих, а не в пациентах. Он не улыбался дежурным медсестрам за стойкой. Не удостаивал их и взглядом. Обращался, только если передавал какую-то просьбу от навещаемой. Он приходил и уходил, словно чернорабочий или нищий, в одинаковой туристской одежде (а может, в одной и той же), с неизменным тяжелым рюкзаком за тощими плечами.

Хоть он и вернулся к ней, тело продолжало требовать свое, в самый неподходящий момент отправляя его в поход. Эта пытка была мучительнее прежней, поскольку теперь время не сводилось для него к привычной за последние годы череде хождений и передышек. Никто не мог сказать, сколько Джейн еще осталось, поэтому любая отлучка при таких обстоятельствах перечеркивала весь смысл возвращения.

Он отхаживал сколько потребуется, повинуясь чувству долга, словно палач, который без лишних душевных терзаний делает свое дело, а потом разворачивался и шел назад.

— Куда ты ходишь?

— По-разному.

— Вчера, например, куда ты ходил?

— Вчера — на пляж.

Он достал из кармана гладкую раковину с коричневым завитком, теряющимся в темной глубине. Спиральный конус скручивался в крошечную точку. Тим вложил раковину в руку Джейн и сел на стул в углу.

Идеальная раковина, экзотическая, дикая. Такие не водятся ни в Рокавее, ни на Кони-Айленде, ни даже на нью-джерсийском побережье. За такой раковиной нужно прогуляться куда-нибудь на Карибы.

— Где ты ее достал? Здесь таких не бывает.

— Я же сказал. На пляже.

— На каком? Как оно там?

— На пляже? Холодно.

— Что ты там видел?

— Да ничего, в общем-то.

— Ты шел и шел. Что-то же ты видел по дороге?

— По дороге? Старуху. В теплом пальто поверх ночной рубашки. И в розовых сапогах. Сгребала граблями листья перед домом.

— А еще?

— Люди шли домой с работы.

— А еще?

— Провел рукой по сетчатой ограде.

— А еще?

— Все. Больше ничего не помню.

— За все время?