Размышления о чудовищах

Когда закончился собственно барбекю, кто-то сделал погромче магнитофон, и начались танцы вволю, и это казалось мифологической гравюрой, несколько поддельной, но веселой, с пьяными вакханками, прыгающими детьми и сатирами-полицейскими. Как вы знаете, и даже лучше меня, я — один из самых худших танцоров планеты, но это не помешало мне спросить Марию, не хочет ли она потанцевать, в ужасе перед возможностью утвердительного ответа. Она ответила мне, что нет, и я сказал ей, что тоже не хочу. (Первое космическое сообщничество.)

— Пройдемся немного?

(О да, конечно.) И мы углубились в тенистый шатер сосновой рощи, и там она рассказала мне в подробностях о процессе истребления бродячих собак. (Второе космическое сообщничество.) (Потому что между тем, чтоб убить собаку и дать ЛСД коту, по сути, не так много разницы.)

— Сядем?

(О да, конечно.) И мы сели под сосной с очень густыми ветвями, которые тем не менее пропускали лучи солнца геометрической формы, и один из этих лучей вдруг осветил глаза Марии, и я увидел в них чистую и атавистическую ясность, унаследованную, можно сказать, с рождения самой вселенной, и я немедленно сопоставил это с видением, бывшим у меня накануне, и понял, что Мария и есть тот мимолетный силуэт, появившийся в нем как благоприятный знак, — щит от смерти, рукоять жизни, за которую можно ухватиться. (Примерно так.) Но я ошибся.

Наш приятель Эмпедокл (вы уже знаете: это тот, кто бросился головой вниз в вулкан) придерживался гипотезы, по которой изначально было множество племен, рассыпанных по всему свету. Представители этих племен были весьма необычными: у некоторых была голова, но не было шеи, у других были глаза, но не было лба, у третьих были руки, но не было плеч. Согласно теории эволюции, защищаемой Эмпедоклом, эти ущербные существа увлекались сексуальным туризмом и скрещиванием, последствия чего были еще более ужасными: существа без головы, но с кучей рук, уроды, рождавшиеся с лицом на спине, бычьи головы на человеческом теле, гермафродиты с четырьмя или пятью влагалищами и с таким же количеством пенисов… (В общем, все комбинаторные вероятности, какие только можно себе представить, и все — наихудшие). В конце, согласно Эмпедоклу, выживали только определенные формы, и так мы пришли к современной зоологии, которая тоже поразительна: достаточно посмотреть на жирафов, например. (Или на Молекулу.)

— Ну и к чему сейчас все это?

Давайте посмотрим. С нашими чувствами происходит нечто похожее: мы знакомимся с людьми, вступаем с ними в определенные отношения. В общем, мы плетем свою паутину, и люди попадаются в нее скорее по неизбежности, чем по собственной склонности. Некоторых из этих людей мы помещаем в своем сердце, других презираем, третьи презирают нас, большинство нам безразлично, с тем или иным существом мы даже ложимся в постель. С течением стремительного времени наши чувства заполняются руками с причудливыми кольцами, головами без тел, телами без голов, сиськами без лица, смутными лицами… Память наших чувств, начиная с определенного возраста, — это склад, наполненный фрагментарными чудовищами, так сказать; это что-то вроде призрачной лавки, торгующей гольем: гибридные фигуры, тела, которые мы помним лишь отчасти, искаженные голоса, неизвестно кому принадлежащие глаза…

(— И что?)

(А ничего, только это: наша чувственная память очень много общего имеет с эволюционной теорией Эмпедокла.)

Мария немедленно вошла на мой чувственный склад чудовищ: я несколько дней восстанавливал в памяти образ ее глаз, освещенных этим мимолетным лучом солнца, проникшим между ветвей: расплывчатая Мария, позолоченная исчезающим лучом (и так далее), — в общем, я попросил у Роки номер телефона его сестры.

— А ты шустрый, — пробурчал Роки и дал мне его, и я позвонил Марии, и мы договорились встретиться, когда мне захочется, в ее ангаре ужасов, потому что она редко выходила, так она мне сказала. По правде говоря, Мария отвечала по телефону очень сухо, а место это находилось в пяти километрах от города, и такси стоило мне огромных денег, но инстинкт толкал меня на экскурсию, а у этого безумного капитана нет ушей. Ни ушей, ни здравого смысла — и так он правит своим безумным кораблем.

Собаки сидели в клетках, само собой разумеется. Много клеток, много собак. (Лай, собаки, бьющиеся о металлическую паутину, и собаки, дерущиеся между собой.) Я не очень люблю собак, как вы знаете (и кошек тоже), но несложно было угадать в глазах этих пленных животных бесконечный груз тоски, предчувствие враждебной тайны, потому что взгляд этих псов выражал трогательное сиротство перед удивительной перспективой смерти, — путешествия без гарантированного пункта назначения, непредсказуемой лотереи сумерек, волнующего лототрона Потустороннего: тебе может выпасть с равной долей вероятности как Вечная Жизнь, так и Ничто. (Кто знает.)

Мария убивала собак из винтовки, стрелявшей дротиками с веществом, первоначально парализовавшим их, а затем убивавшим.

— Они не страдают.

(Нет.)

Потом она сжигала трупы в печи («Вон там»), возведенной посреди участка, и использовала пепел как удобрение, в подтверждение гипотезы Анаксимандра, — о которой я вам уже рассказывал, если мне не изменяет память, — в отношении превращений материи: от собаки к помидору, например.

Неожиданно, пока Мария кидала еду заключенным, один песик, у которого хвост был похож на оперение птицы, проскользнул у нее между ног и принялся носиться по помещению в поисках выхода, несомненно, потому, что унюхал близкую смерть, — однако беглец везде находил ограду. Но в конце концов интересна, само собой разумеется, не попытка собаки к бегству, а то, что Мария принялась бегать за ней.

— И что интересного в том, как ветеринарша бегает за собакой? — спросите меня вы.

Ответ очень прост:

— Ничего.

Но я почти убежден в том, что хороших телок (и простите мне это выражение, ведь я говорю не о Красоте, а о другом явлении, несколько более низком и более скотском) узнаешь тогда, когда они бегают.

(—?)

Действительно, когда хорошая телка принимается бегать, у нее это почти не получается, потому что у нее все двигается и колышется: у нее болтаются груди, скрипят ляжки, бедра цепляются друг за друга, подскакивает задница… И она кажется великолепным вывихнутым телесным агрегатом, телом, парящим в невесомости, в замедленной съемке, потому что во время бега она осознает, что у нее есть тело, за которое кто-то способен умереть или убить, и тогда она чувствует, как ее ощупывают и почти что трахают эти невидимые духи, живущие в воздухе: взгляд жаждущих мужчин, — и она движется вперед в замедленном ритме, невольная акробатка, удивляясь самой себе, нестерпимому чуду своих движений, своей портативной пышности.

— А Мария — телесный агрегат такого рода? Конечно, нет, но у нее все двигалось, пока она бегала, а это — хороший знак.

(Потому что есть женщины, у которых даже ресницы не двигаются: женщины-палки, несгибаемые, как палки, — они обычно разочаровывают, если добьешься от них, чтоб они разделись догола в полуметре от тебя.) (Этот дефект они компенсируют разве что темпераментом демона.) (Демона-палки.)

Однако коль скоро мы добрались до эдаких рассуждений, вы спросите меня:

— Ты переспал с Марией?

Да, конечно, да, но не именно в тот день, а примерно двумя неделями позже.

— Трансвестит умер.

Об этом сказал мне Хуп в «Оксисе».

— Он лопнул со всех сторон. Бум! — и он скривил лицо с выражением отвращения и руками изобразил взрыв, как будто объясняя, что Шэрон Топасио взлетел на воздух, образовав ядерный гриб из силикона и эстрогенов.

Не считая симптомов гриппа и леденящего душу явления ампутации, я почти ничего не знаю о медицине, но, в общем, естественно, что Шэрон Топасио должен был взорваться рано или поздно, я так думаю, потому что это уже было не человеческое существо, а химическая бомба.