Оула

Урки взорвались, заулюлюкали, заплевались, наполнили вагон руганью. Они колотили кулаками о нары, кто стоял затопали.

И лишь после третьего или четвертого безуспешного выпада Филин понял, что недооценил «чужого», который продолжал легко уклоняться, уходить, уворачиваться, от его ножа. Он будто дразнил опытного профессионала, почти законника Филина, не знавшего себе равных в поножовщинах.

Неожиданно Оула запнулся. То ли кто-то подставил подножку, то ли сам зацепился обо что-то. Потерял равновесие, да еще вагон «помог» — дернулся в сторону, и он полетел под ноги разгоряченных зрителей, которые тут же принялись с радостью и усердием его пинать. Урки спрыгивали с нар, их удары посыпались со всех сторон чувствительные, от души.

Филин выдержал небольшую паузу, доставив своре маленькое удовольствие. Но потом резко остановил толпу, давая противнику подняться.

Оула вставал тяжело. Голова гудела. Губы и нос были разбиты. Ребра ломило при глубоких вздохах. Он не спускал глаз с бандита и очень вовремя заметил перегруппировку ног. И это спасло. Филин задумал очень эффектно как кавалерист, вооруженный шашкой, несколькими взмахами нанести длинные, неглубокие порезы. Залить противника кровью. И этим подавить его волю к сопротивлению. Но Оула, так и не выпрямившись до конца, опередил его. Он сам бросился на бандита, протаранив его своей гудящей головой, сбивая с ног, падая на него, не забывая наносить удары кулаком, в котором был зажат нож. Они сцепились и живым клубком закрутились на грязном, вибрирующем полу вагона под визг, свист, топот и плевки урок, обступивших их плотным кольцом.

Оула при любой возможности бил и бил противника, пока резко не ожгло бок, словно к нему приложили раскаленное железо. И еще, и еще раз! Видимо кто-то из толпы старался, помогал своему авторитету. Перед самыми глазами блеснул нож уже самого Филина. Блеснул и развалил щеку Оула надвое. Почти тут же прилетел прямо в лицо чей-то ботинок, потом еще. Оула перестал видеть. Вновь ожгло бок. И только тут, наконец-то, отключилось сознание. Примерно так же, как в ШИЗО. Он отпустил «вожжи», отпустил контроль, отпустил свое тело защищать себя, самосохраняться.

Притупилась боль. Распрямилась кисть, в которой был намертво зажат и все еще бездействовал, ждал своего часа нож.

Оула взревел! Но не от боли и отчаяния. Это был рев всех его предков перед смертельной опасностью! Это был боевой клич, который поднимал мужчину на последний бой! В котором еще теплилась хоть какая-то жизнь. Это был вопль, с которым человек рождается на свет и преждевременно, не по своей вине, внезапно из нее уходит.

Уже все урки участвовали в свалке. Они истошно вопили, тянули свои руки к Оула и, дотянувшись, рвали его тело, кто был проворней кусал, впивался зубами куда придется, колол ножом или заточкой.

После крика в Оула открылись все его резервы, о наличии которых сознание и не подозревало. Он хищно хрипел, мычал, рвал, что можно было рвать, ломал, что ломалось, но в основном резал и резал все живое, что висело на нем, под ним и вокруг, что причиняло боль. Больше всего доставалось Филину, поскольку он все еще оставался под Оула. Нож уже несколько раз тонул в его могучем теле, безжалостно вспарывая его.

Эту бойню можно было остановить, вмешайся «политика». Все же, как никак, а почти тридцать человек против десятка. Но политические сидели тихо, боясь даже пошевелиться. Они и смотреть-то боялись.

А резня между тем продолжалась. Озверевшие, перемазанные своей и чужой кровью урки уже не ругались, стоял сплошной рев, хрип, взвизгивание и невнятное рявканье.

Как ни странно, но Оула доставалось гораздо меньше, чем уркам. Он куда ни направит нож все в цель, а им приходилось стараться не зацепить своего, а это редко удавалось.

И все же исход схватки был предрешен. Как никак, а уголовники были профессионалы своего дела. Оттащив, наконец-то, Контуженного от Филина, все ахнули!

Авторитет лежал на спине и бережно держал свой живот, стараясь стянуть края жуткой раны, из которой медленно вылезали скользкие, блестящие внутренности, похожие на мотки веревок различной толщины.

— Че, суки…, че ждете!? Мамон…, помоги…, запихни их… обратно и… завяжи рубахой!.. А… эту… падлу…, в печь его…, дотла!.. И остальных… на перо! — хриплым, слабеющим голосом отдавал последние приказы, умирающий Филин, который так и не стал «в законе».

Урки с новой силой навалились на Оула. По два человека висело на его руках, насели на плечи, держали за ноги, беспрерывно били и били, куда попало.

— В печь его, в печь суку! — верещал кто-то по-бабьи.

Контуженного волокли к розовой от перегрева, раскочегаренной, словно по заказу огромной буржуйке. Его тащили, хотя мало кто понимал, как это сделать, чтобы живьем?

Оула упирался, терял последние силы. И лишь, когда сквозь кровавую пелену разглядел, а еще больше почувствовал жар раскаленного металла, вздрогнул и задрожал всем телом.

— Весь не войдет, давай по частям его, по частям!

— Витек, мочи эту суку как «хрюка»!

— «Горе», есть там место, нет!?

— Где там?! — заторможенно отвечал плоский, ушастый зэк.

— Да в ж…пе твоей, где еще! Я ж про печь спрашиваю, фуфел!

В ожидании того, что некий Витек или кто-то еще вот-вот должны замочить Контуженного, живые путы несколько ослабли. Оула показалось, что этого достаточно для освобождения, и он рванулся всем телом. Высвободил руки, но сильный удар по голове остановил его.

Урки опять насели, стараясь прижать лицо прямо к раскаленной плите. Они настойчиво, неумолимо гнули его, сгибали, алчно жаждя сладостного момента казни.

И опять он увидел себя будто со стороны. Увидел, как его вдавливают в печь, точнее в плиту. Увидел, как тело не выдержало и сдалось. Упало раненой щекой на раскаленное железо, ослепительно взорвавшись жуткой, пронзительной болью. Казалось, что в самой голове что-то лопнуло, зашипело…

Оула окончательно ослеп и оглох. Он превратился в сгусток невыносимой боли! А тела больше не было, оно разорвалось, раскромсалось, разлетелось на маленькие кусочки, распылилось, выдулось сквозняком вовне через множество щелей вагона.

Интуитивно, механически, с полностью отключенным сознанием Оула уперся руками в печь. Еще больше окутался белесым дымом. Сукно, кожа, кровь, мясо дымилось, горело, трещало, шипело, пузырилось. Потрескивали, скручиваясь, волосы. А сзади продолжали напирать, обезумев от мести, боли, крови, запаха горелого тела, от дикого упрямства Контуженного.

Старая, тяжелая печь на длинных, раскоряченных в разные стороны металлических ножках дрогнула. Ржавые гвозди, которые ее держали, не выдержали напора и легко выскочили из пола. И она пошла, стала быстро заваливаться на бок. Труба вышла из соединений и густо задымила в вагон.

Урки спохватились, отшвырнули Оула и попытались остановить печь, но было уже поздно, тяжелая, набитая раскаленным углем она падала грузно, словно смертельно раненое животное.

От удара об пол плита слетела. Сноп искр и раскаленные до бела угли лавиной хлынули под нары, на пустую блатную сторону вагона.

Мгновенно загорелось просушенное дерево. Огонь стал легко набирать силу. Но страшен был не столько он, сколько дым, который быстро заполнял внутреннее пространство. Сгущаясь, он уплотнялся, чем несколько приостановил бурное горение.

Шок, который охватил зэков и продержал несколько секунд, быстро сменился паникой. Все прекрасно понимали, где они находятся, поэтому то безумие, тот ужас, который охватил людей, был чудовищным!

Пока дым еще позволял, все метались по вагону, не замечая никого и ничего вокруг. Сшибались, отшвыривали друг друга, в истерике колотились в двери, рвали решетки на окнах, орали, визжали, срывая голоса, пытались телогрейками тушить огонь, кое-кто даже принимался молиться…

Но вскоре крики и вопли сменились на безудержный, надсадный кашель, который выворачивал людей, валил с ног. Обезумевши, они ползали, терли глаза, захлебывались дымом, царапали горло, грудь, хрипели, с сипом втягивали в себя горячий, горький воздух, в котором все меньше и меньше оставалось кислорода.