Оула

Если Петр Иванович торопливо оглянулся, то Борис Моисеевич даже бровью не повел:

— О-о, Лапландия, царство снежной королевы! — он мягко улыбнулся, словно внезапно встретился со своим детством. — Да Вы, батенька, уникальны, я бы сказал!

Глядя на старичка, с Оула спадало напряжение и росло доверие к этому человеку.

— Я бы не так удивился, если бы передо мной был, ну, скажем, француз или там китаец. Но саам!.. Тихий, добрый, сказочный народ и в застенках НКВД!.. Это знаете ли уж слишком!.. Удивлен, батенька, удивлен!..

Но по лицу Бориса Моисеевича это было трудно подтвердить. Оно хоть и улыбалось, но было сосредоточено.

— Теперь понимаю, почему Вас уважаемый, как Вы сказали, О-у-ла? Да? Уважаемый Оула, за контуженного принимают.

— Я не контуженный. Я — саам…, я не понимаю… много русского… Я хочу… понимать…, мне трудно!.. — опять услышав свою кличку, горячо возразил Оула. И опустив глаза тихо, перейдя почти на шепот, добавил: — Ты… можешь учить? Мне… надо!..

Мохнатые брови профессора дрогнули. Он посмотрел на Петра Ивановича, который молча наблюдал за ними, затем снова на молодого человека и задумался.

Оула сказал то, что хотел сказать еще тогда Учителю. И сегодня, раз получилось такое неожиданное знакомство, решил рискнуть. Он понимал, что далеко не просто научить его говорить.

Борис Моисеевич глядел на паренька уже несколько по-другому. Конечно, он не был удивлен, что на одних нарах с ним оказался молодой саам из Лапландии, житель самой северной части скандинавского полуострова. Дело было в другом. «Стоит ли учить человека плавать, если он все равно не увидит воды!?» — думал он грустно.

То, что их дорога только в одну сторону, он не сомневался и был далек от каких либо оптимистических заблуждений. Они еще с профессором Постниковым, чудом оказавшись вместе в одном вагоне, просчитали массу вариантов возможной участи клиентов ГУЛАГА, и ни в одном не было шансов на обратное возвращение. Если не произойдет что-то из ряда вон — внезапной смерти «усатого», например, или нападения Германии…

Паренька было откровенно жаль. Борис Моисеевич вспомнил его схватку в вагоне с маленьким охранником. Вспомнил, как она удивила тогда всех, поразила хладнокровием этого молодца, не утратившего чувство собственного достоинства, отваги, наконец, если хотите. Да, это было впечатляюще! Ну что же с ним делать? Сказать правду, отобрать надежду у только-только начинающего жить — преступно. Заняться с ним языком…, толочь воду в ступе, делать вид, что светлое, бессмертное впереди?..

— Милый Вы мой, это дело, так сказать, совсем не по моему профилю…, — начал, было, он. Но, встретив твердый, чистый взгляд парня, в глазах которого горела такая жажда жизни, такая уверенность в завтра, что сказал другое: — А отчего бы и не попробовать. Все равно дел никаких. Тряхнем стариной, вспомним былое, а!?

Борис Моисеевич даже немного развеселился как раньше, когда брался за что-нибудь авантюрное.

— Ну-с, молодой человек, когда начнем?

Ученик улыбался робко, скупо и счастливо.

— Вот и чудненько! Сейчас прямо и начнем!

И началась эта странная, необычная учеба. Порой она походила на изматывающие физические упражнения, которые Оула продолжал ежедневно проделывать. Или марафонский забег по незнакомой местности. Занятия шли на износ, до одурения. Борис Моисеевич поддался невиданному желанию ученика. Они перестали замечать едут или стоят, что там по другую сторону вагона, день или ночь. Удивлялись, когда откатывалась дверь, и их кормили, выводили на оправку. И опять — склонения, ударения, глаголы, слова, слова, слова…

Весь вагон с недоумением поглядывал на чудачества старого да малого. «Как у них языки не отсохнут…» — ворчали вокруг.

«Вот бы мне в свое время таких студентов!» — с завистью думал старый профессор, поражаясь работоспособности Оула. В паузах он рассказывал об истории Руси и России, в общих чертах историю Европы. Деликатно упоминал о родине своего ученика. Подобрав с насыпи камешек, Борис Моисеевич царапал на полу карту мира и пояснял, где и как расположены материки, моря, крупнейшие реки, горные массивы.… Не забывая переспрашивать ученика об усвоенном материале. И по новой…

На счастье Оула поезд больше стоял, чем шел. Половодье вздыбило многочисленные реки, которые подмыли опоры мостов, насыпи дорог, нарушив движение. Составы выстраивались в длинные вереницы, ломались графики, росли потери от простоев. Поезда с заключенными переставлялись, разумеется, в конец очереди, и подолгу отстаивались где-нибудь на запасных путях.

Оула нервничал, хотя с виду оставался как всегда невозмутимым. В его голове была каша. Неимоверная путаница! Но природная настойчивость и желание делали свое дело. Постепенно все выстраивалось и приобретало довольно стройную систему. Оула говорил пока медленно, но раз от разу все правильнее и грамотнее. Предложения строил короткие, лаконичные, но в то же время емкие, содержательные

На прогулках они уже не спешили в вагон, медлили, отдыхали, наслаждаясь погодой. Днем заметно пригревало. С порывами ветра забрасывало плотные запахи из детства: — пыльных прошлогодних трав, подслащенной прелости, теплой влажной земли, созревшей для новой зелени и, конечно, ни с чем не сравнимый аромат вольной-волюшки…

Эти запахи тревожили зэков. Люди заметно возбуждались, поглядывая вдаль унылых плоских пейзажей, громко говорили, горячились…. Конвой посмеивался, лениво и равнодушно поглядывая на своих подопечных. Чем дальше на Север, чем больше тундры, тем легче охранять.

Наконец пошли составы, грохоча днем и ночью. Поехали и они. Занятия продолжались. Борис Моисеевич был чрезвычайно доволен своим учеником неутомимым и ненасытным. Как изголодавшийся зверек Оула глотал все, что ему давали. Интерес был обоюдным. Дни буквально неслись, мелькали как все за окном вагона.

— Петр Иванович, голубчик, я, право, получаю невероятное наслаждение от занятий с этим молодым человеком, — говорил тихо Борис Моисеевич приятелю, когда Оула не мог слышать. — Это весьма одаренный юноша с феноменальной памятью цепкой, глубокой! С пластичным, образным мышлением! Ей Богу!.. Ему бы сейчас университеты проходить, а не лагеря.

— Пусть живым останется, не до университетов, — угрюмо, не скрывая иронии и не особенно разделяя энтузиазм профессора, говорил скрипач.

— Да а! — тотчас грустнел тот. — Вы совершенно правы, маэстро!

Однажды ночью загрохотал, загудел, заухал вагон, словно его в упор расстреливали из пушек.

— Это мост…металлический…, реку Печору проезжаем…! — в самое ухо прокричал своему ученику профессор. — За ней большая станция и зона тоже что-то вроде пересылки

Так внезапно, с грохотом как на передовой при артобстреле, среди ночи появилась Тревога!

Канонада осталась далеко позади, а Оула продолжал сидеть, обхватив колени руками, подтянув их к самому подбородку. Возникшее ощущение опасности было неожиданным. И раз оно появилось, жди неприятностей.

Поезд катил, а Тревога росла. Крепла. Царапала Оула изнутри. Заглядывала в глаза. Нашептывала на ухо: «Опасно…, готовься!»

«Что-то случится, очень и очень серьезное!» — под мерный стук колес думал встревоженный Оула, тщательно прислушиваясь к себе.

Под утро вагон стало бросать из стороны в сторону как обычно на стрелках перед очередной станцией. Скорость снизилась. Но болтать и потряхивать стало больше. Состав долго загоняли в тупик. Долго мурыжили, не открывая дверей. Потом, когда все же вывели на долгожданную оправку и покормили, снова закрыли и так держали чуть ли не весь день.

Тревога не уходила, она была подле, не отпускала, постоянно напоминая о себе.

Теперь ученик был необычайно рассеян на занятиях, слушал не внимательно, отвечал невпопад, путался. Профессор расстроился, сник и после нескольких попыток прервал занятия.

Оула не сиделось. Он вставал и начинал ходить, насколько позволяло пространство. Прислушивался ко всему, что происходило в вагоне и вне него.