Оула

— Стоять! — необычно, по — военному, резко и громко выкрикнул Филин. Уголовники замерли, недовольно загудели, заоборачивались на своего пахана. А тот медленно, вельможно, поднимался со шконки, ни на кого не глядя.

— Нет, уважаемый, ты не «случайный», — Филин по-прежнему ни на кого не смотрел. Создавалось впечатление, что в вагоне кроме него и Контуженного больше никого и не было.

— Ты не «случайный», — вновь повторил он, — и не «анархист», и не «Иван с Волги». Все затаились, затихли, будто прислушивались к мерному перестуку колес под полом, гудению загруженной до предела печки да жалобным поскрипываниям суставов вагона.

— Ты, мил человек, чужой!.. То есть совсем чужой! Другими словами — не наш и баста!

В определение «чужой» Филин вкладывал несколько иной смысл, чем просто человек иного круга. Он хотел, чтобы в данном случае, это звучало таинственно, с налетом непредсказуемости во всем, в том числе и в поступках Контуженного. Тем более, своей молчаливой разборкой с Сюжетом, он это прекрасно продемонстрировал.

Филин хотел куража. Он сделал паузу, в течение которой опять стал нарастать нетерпеливый гул урок.

— Ша! Я не закончил! — остро, как ножом резанул он взглядом по своей своре.

— Ты, падла дешевая, словно с луны упал. Упал, ударился и получил контузию. — Филин не улыбался, говорил в том же звенящем тоне: — Ты попросту больной, малыш! Ты — «тумак»! Ты еще дышишь только потому, что я с тобой базар имею. А, по сути, ты давно труп. Куда ты денешься из этого ящика, Фуфлыга!? Эта шваль с политическим уклоном, — он лениво кивнул в сторону нар, — пальцем не шевельнет ради тебя. И Сюжета ты зря замочил. За него кореша тебе глаз на жопу натянут, и моргать заставят! На шнурки порежут…. Бита твоя карта, Контуженный….

— Дай, дай Филин, я его сделаю! — к авторитету подскочил мелкий, худосочный зэк, синий от наколок с блестящими, нездоровыми глазами. Он весь выгибался и дергался. Через каждое слово цыкал, сплевывая через щербатые, коричневые от чифира зубы. Кривляясь, крутил в дрожащих руках блестящей заточкой.

Филин, не глядя, махнул рукой, словно прогоняя настырную муху, отчего худосочный отлетел к дверям, основательно приложился к ним и, сломав ноги в коленях, съехал на пол.

— Мамон, отвечаешь за кодлу, — хрипло проговорил Филин и, выйдя из прохода, стал снимать пиджак. — Этот зверек не прост. Он будет отчаянно кусаться, и я не хочу, чтобы еще кто-нибудь из вас составил компанию Сюжету. — Он снимал с себя все лишнее из одежды: — Давно на ножах не сходился с «беспределом». — Голос стал еще глуше. Он вибрировал, накалял зэков, передавал волнение, внушал страх.

Филин конечно играл. Он, как умелый шулер выстраивал игру под себя, ловко лепил из Контуженного туза, чтобы с эффектом перебить его козырной картой, то есть собой. Случай был неплохой и для довеска к авторитету, да и просьбу сходняка следовало уважить.

Он заводился. Серьезного противника в этом молчуне Филин не видел. Хотелось размяться, помахать перышком, порезать пацана. Не серьезно, так, поначалу слегка, побаловаться как кошка с мышью, а потом в печень, обязательно туда, чтобы он медленно, постепенно копыта отбрасывал. Чтобы все мокро было, липко, чтобы веки тяжелели и медленно жмурились. А он по этому случаю пропустит, пожалуй, еще соточку водки или даже сто пятьдесят, тогда и отдохнет культурно.

Однако что-то тревожило Филина. Трудно было сказать что, но какая-то нервозность, раздражительность преследовала его сегодня весь день. Да и «раззвенелся» он что-то слишком. За один раз наговорил столько, сколько за неделю, а то и месяц не говаривал.

Его не смущало, что этот молчаливый парень был крепок телом, что очень уж умело взял нож, что играючи «затемнил» Сюжета. Да и завалить самого Слона!.. Но Филин не был бы Филином, если бы хоть на мгновение засомневался в себе, почувствовал страх, которого он, увы, пока не знал.

Филин хотел куража, хотел видеть много густой крови, втягивать в себя ее бешеный, сладковатый запах…. И это даже хорошо, что противник необычный. Все будет смотреться натурально. Но почему-то было неспокойно…

«Кто он все же?» — эта мысль сверлила Филина. В этом Контуженном была тайна. А тайны бандит Филин любил разгадывать. «Перо» тайны не разгадает, скорее прибавит.

Все заключенные — и «политика», и уголовники, забились кто куда. Кто на нары, кто под них, ожидая кровавой разборки.

Пожалуй, лишь один человек по-настоящему «болел» за Оула — это Борис Моисеевич. Старый ученый вновь был поражен тем, как этот парень сумел задолго прочувствовать беду. Это невероятно, что он даже предвидел некий, как он выразился, переполох. Профессор вместе с Петром Ивановичем забились в самый угол под нарами. Знаменитый маэстро ворчал, но поддался волнению приятеля и заполз с ним в пыльную, грязную темноту.

Здесь жутко пахло мочой, какими-то нечистотами, несносно дуло, сквозило из щелей в полу из самого угла. По ту сторону вагона было довольно прохладно, как никак давно наступила ночь. Светлая или, как здесь говорят, белая, но это не значит, что теплая. Они прижались друг к другу спинами, не видя, да и не слыша, что происходит там, в середине вагона.

«Пропал мальчик…, — с болью думал Борис Моисеевич. — Боже мой, зарежут они его! Ведь все вместе пальца его не стоят, нелюди, звери, волки позорные,» — слегка по блатному получилось у старика.

Филин стоял посередине вагона рядом с гудящей железной печью. Никто не заметил, откуда и когда у него в руке появился финарь, сияющий своим холодным блеском.

Он широко расставил ноги. Голову убрал в покатые плечи. Грудь вздымалась, словно накачивала его яростью. Глаза прожигали Контуженного насквозь.

Когда Оула услышал, а точнее почувствовал, как под его пальцами неожиданно легко и нежно хрустнуло, он словно выдернул чеку из гранаты, которую никуда не выбросишь, которая должна разорваться здесь же в вагоне, а точнее, у него в руке. На него нашла удивительная трезвость, четкость в ощущении себя и всего окружающего. Он смотрел на главаря урок, хорошо сложенного с колючими, тяжелыми глазами, от которых внутри появлялось неприятное жжение. «Надо принимать вызов,» — не сводя глаз с противника, Оула оттолкнул от себя будто спящего Сюжета и легко спрыгнул с нар.

Поединок начинался в полном молчании. Это было очень необычно для уголовников, которые в подобных случаях сначала расходовали весь свой блатной арсенал убийственных оскорблений, а уж потом хватались за ножи.

Странно, но противники были чем-то схожи между собой. Почти одного роста, телосложения, они одинаково пружинисто двигались, осторожно переступали ногами, намечая выпады, примеряясь к пространству. Вот ножи держали по-разному. Филин держал лезвием от себя, а Оула к себе. Вагон трясло, качало, подталкивало, провоцировало соперников на сближение.

Филин не спешил, он продолжал играть роль по собственному сценарию. Он не сомневался в своем превосходстве. Ему нужен был кураж.

Оула принял вызов, поскольку это был хоть какой-то шанс достойно постоять за себя, прежде чем его разорвут эти звери.

Глаза у Филина вдруг стали холодными, неживыми, будто застудились и превратились в льдинки. Того и гляди, возьмут да блеснут потусторонней зеленью, а в уши ворвется злобный рык и вылезут влажные клыки.

Однажды, в свои неполных пятнадцать лет Оула впервые встретился с волком. Ранней весной, один на один. Хоть и разошлись они тогда с миром, но долгое противостояние в ожидании схватки глаза в глаза много что дали юному Оула. До этого он уже слышал от своего деда, что вся сила волка в его первом, неожиданном прыжке. А прыжок он готовит — будь здоров! И главное, он видит, когда жертва не готова к его нападению. «Значит, ты распознал замысел серого, вот он и не рискнул напасть,» — Оула будто вновь услышал тихий голос деда.

Филин сделал ложный выпад в сторону, выбросил руку с ножом и резанул воздух у самого плеча Оула. А тот с первого движения разгадал несложный маневр и легко ушел от опасности. Это было ясно из-за положения ног, с которых Оула не спускал глаз.